Криминальные сенсации (Часть 2)
Шрифт:
Но больше всех переживал Пьер Батист Розуа. Когда Билла проходил мимо него, по щекам старика катились крупные слезы. Он чувствовал свою ответственность за то, что после отзыва месье Билла из Пон-л'Эвека там воцарился строгий порядок. Если бы он не вылез в Монтежуре с этой глупой историей и двойном убийстве, двери кутузки в Пон-л'Эвеке еще долго стояли бы открытыми…
В дополнение ко всем несчастьям его вызвали в зал первым, и председатель суда с завидным упорством стал расспрашивать о всех деталях его пребывания в Монтежуре. Разумеется, у присутствующих рассказ Розуа вызвал заметное оживление и
— Ну и еще один вопрос к вам, свидетель Розуа. Как вы, собственно, узнали об этой истории с убийством супругов Пеллегрен? Почитать ваши показания в Монтежуре — так и действительно поверишь, что вы убийца. Где же вы смогли разузнать обо всех этих подробностях?
Старый Пьер Батист в смущении опустил голову, чтобы скрыть хитрую усмешку — при всей серьезности ситуации он не смог сдержаться от нее, — и начал рассказывать:
— Вы, видно, знаете, господин судья, что нам, малоимущим заключенным, приходилось зарабатывать карманные деньги за стенами тюрьмы. Чтоб каждый вечер сидеть в ресторане, надо ведь было кое-что в кармане иметь… Ну вот, а месье Билла был так любезен, что пристроил меня временно работать в прокуратуру кем-то вроде писаря. Сам писарь вообще-то заболел гриппом, а так как месье Билла знал, что у меня хороший почерк — ведь зимой в управлении тюрьмы я приводил в порядок все бумаги, которые набегали за лето, — то он поручил мне помочь новому прокурору, господину Поносье. Это было как раз в то время, когда супругов Пеллегрен убили в их собственном трактире. Господин Поносье должен был составлять протоколы полицейского расследования, но он доверил это мне. Вот так я и узнал о многих деталях убийства. Потом это мне очень пригодилось.
Они меня там, в деревне, заперли в какой-то жуткий коровник. А мне уж больно хотелось назад, в Пон-л'Эвек. Вот я и признался по собственной инициативе в двойном убийстве. Детали я отлично знал из протоколов. Мне только нужно было, чтобы их опять запротоколировали. А когда проверили мои показания, то все совпало — слово в слово. Я думаю, в Монтежуре даже гордились тем, что наконец-то и у них нашелся настоящий убийца. Мне, во всяком случае, так показалось.
Председателю тоже пришлось сделать усилие, чтобы сдержать улыбку.
— Ну хорошо, свидетель, можете быть свободны, — сказал он быстро, чтобы не выдать себя.
Розуа только вздохнул, когда двое конвойных, которые постоянно находились рядом с ним, вывели его из зала. По крайней мере, ему не нужно было больше смотреть в печальные глаза обвиняемого — директора тюрьмы.
Следующим вызвали Рене Гренвиля, специалиста по подделке векселей. Он тоже вытирал слезы, когда подходил к свидетельскому месту.
— Свидетель Гренвиль, — начал допрос судья, — как долго вы были заключенным в Пон-л'Эвеке?
— Два года, — учтиво ответил Гренвиль, — из-за досадной ошибки одного вашего коллеги. Я до сих пор не пойму, за что меня посадили…
— Оставим это, — махнул рукой председатель суда, — меня сейчас интересует обстановка в тюрьме, а не ваше уголовное дело. Итак, какое
В поисках подходящих слов Гренвиль помедлил с ответом:
— Непосредственно я был заключенным, но месье Билла вскоре проникся ко мне доверием…
— Господин свидетель, не могли бы вы выражаться поточнее? — потребовал председатель суда.
— Ну, в общем… я был, так сказать, его заместителем, если угодно… Месье поручил мне заниматься административными вопросами: пропускной режим, обеспечение продуктами кухни, проверка счетов, ну и всякие там происшествия…
— И вы, заключенный, выписывали отпускные свидетельства и увольнительные вашим, так сказать, сокамерникам? Неужели директор не опасался злоупотреблений, которые при этом могли быть? — допытывался председатель.
— Я ведь уже сказал, что месье Билла проникся ко мне доверием, — ответил задетый Гренвиль. — К тому же ничего такого никогда не случалось. Все шло своим заведенным порядком.
— А как же тогда быть с заключенным Лаграндом, которого освободили на три месяца раньше с фальшивым постановлением об амнистии?
— Это единственное исключение, господин председатель. По семейным обстоятельствам… Жена Лагранда собиралась с одним типом ехать в Тунис: не могла больше выносить одиночества. Вот мы и отпустили его раньше времени ведь это было бы не по справедливости: из-за каких-то трех месяцев рушить многолетнюю счастливую семейную жизнь. Он получил соответствующие документы…
— Вы имеете в виду фальшивые документы, свидетель? Ведь постановление об амнистии должна выдавать прокуратура, не так ли, Гренвиль?
— Там только печать была не прокурорская, господин председатель. А само постановление Розуа взял, как положено, в канцелярии прокуратуры. Только печати не хватало…
Для председателя суда это уже было чересчур:
— Бог мой! Так ведь печать — это же самое главное! Постановление в канцелярии можно было выписать без всяких проблем, тем более что Розуа работал там писарем. А вот печать хранится у прокурора. Он бы сразу заметил, что дело здесь нечисто.
— Ну-у, печать Андре сварганил просто классно, один к одному. Ее вообще нельзя было отличить от настоящей.
— Андре, Андре?.. — заинтересовался судья. — Это уж не тот ли…
— Фальшивомонетчик, — пришел на помощь Гренвиль, — который из сотенных купюр делал тысячные. Да, это он. Гений, скажу я вам… Ржавым гвоздем из крышки консервной банки делал такую государственную печать, что сам шеф канцелярии президента не разобрал бы, что к чему…
— Скажите, свидетель Гренвиль, — прервал председатель его дифирамбы фальшивомонетчику Андре, — обвиняемый знал обо всех этих делах? Может быть, он получал за это деньги или что-нибудь еще?
— Да что вы, господин председатель! Помилуйте! — В ужасе от такого страшного подозрения Гренвиль ударил себя в грудь. — Не хватало еще нам докучать месье Билла всеми этими мелочами. Он ведь испытывал прямо-таки отвращение ко всякой писанине, так что мы сами все делали.
— И его подпись тоже?
— Иногда, господин председатель. Только чтобы избавить месье Билла от угрызений совести.
Председатель, вероятно, уже понял, что у свидетеля не вытянешь ни слова против обвиняемого. Его терпение иссякло: