Криницы
Шрифт:
— Здравствуй, Алёша! Ну, Алёшенька, низкий поклон тебе от всей нашей бабской армии. Поработал ты этим летом один за всех нас!
— Спасибо тебе, Алёша. А то, бывало, метесе под боком, машин до черта, а мы по старинке спину гнем, половину серпами дожинаем. И до дождей дотягивали, добро пропадало.
— А теперь с хлебом будем.
— Первыми убрали.
Говорили наперебой и, конечно, не обошлись без шуток — такой уж народ эти женщины.
— Вам бы, девчата, расцеловать Алёшу по очереди. Ого, мне бы ваши годы!
Алексей не умел отвечать на шутку шуткой, и похвалы эти были ему горше брани. Не утешало даже и то, что их могла слышать Раиса. А когда он увидел, что из окна Снегирихиной хаты выглядывает Виктор Павлович, вдруг совсем разозлился.
Вечером,
И тут еще этот директор. Зачем только родители взяли его к себе столоваться? Жадность стариковская, денег побольше им надо, как будто мало тех, что зарабатывают Сергей, Адам, Аня и заработал он, Алёша. Правда, новый директор — человек как будто ничего, но с него хватает учительского глаза в школе, а тут еще и дома сиди за одним столом с директором. И Алексей старался пореже обедать и ужинать со всеми. Это ему до некоторой степени удавалось благодаря матери. Семья завтракала очень рано, так как все, кроме зятя, работали в колхозе, а пора была горячая. Степан любил придерживаться заведенного порядка, и особенно приятно было ему видеть всю свою большую и дружную семью за столом.
Домашние это знали, и из уважения к тестю даже Бушила вставал к завтраку, хотя снова потом заваливался спать где-нибудь в саду. Лемяшевичу предложили завтракать часов в девять, но он, чтобы не нарушать привычного уклада и зная, как это трудно хозяйке — кормить всех врозь, поднимался в такую же рань и приходил завтракать вместе со всеми. Одного Алешу мать в те дни не будила: «Пускай дитя поспит». Ужинали тоже все вместе, но Алёша перехватывал что-нибудь пораньше и уходил гулять. Только обедать мать просила его со всеми, и ему приходилось оставаться. Ей хотелось, чтобы за столом было побольше народу, а то Сергей, как правило, к обеду не являлся — уезжал куда-нибудь в тракторные бригады, да и отец, несмотря на свою аккуратность, тоже часто опаздывал — у бригадира дел хватает. Первые два дня обедали втроем: Лемяшевич, Бушила и он, Алексей. Алексей ел быстро и молча, не поднимая глаз от тарелки, разговоров с директором он избегал.
Михаил Кириллович внимательно, с большим интересом наблюдал за юношей. Ему хотелось понять, как Алёша относится к своей славе. Почему так молчалив, задумчив, как будто чем-то недоволен? Однажды, когда Алексей вышел, Лемяшевич спросил:
— Что, он всегда у вас такой… серьёзный?
— В отца, — гордясь сыном, отвечала Улита Антоновна, но тут же встревожилась, обратилась к зятю — А и правда, Адамка, почему-то он невеселый. Может, нездоров?
— Как же, нездоров! Дуб этакий! Вчера на огороде как хлопнул меня, так и сегодня еще спина болит. Просто скучает без работы и занятий, руки чешутся. — А когда старуха отвернулась, Бушила похлопал себя ладонью по груди, в том месте, где находится сердце. — Вот что с ним… В этом возрасте — страшное дело, брат, особенно когда без взаимности.
Алексей и в самом деле скучал без работы. В первый, день он ремонтировал свой старый велосипед, а потом два дня трудился над удилищем для спиннинга. Лемяшевичу очень хотелось завоевать доверие, уважение и дружбу юноши, сблизиться с ним. И он в конце концов нашел, чем его привлечь. Алексей никогда не видел спиннинга. Михаил Кириллович показал парню спиннинг и предложил пойти на речку поучиться забрасывать его. На речке он еще раз подивился
— Катушка запасная у меня есть, остальное тоже найдется. Нам бы только удилище как-нибудь раздобыть, и у нас с тобой, Алексей, каждый день будет свежая уха, — говорил Лемяшевич, когда они возвращались домой.
Через два дня Алексей показал ему сделанное им удилище для спиннинга. Директор не мог скрыть удовольствия: удилище на вид было ничуть не хуже настоящего, покупного — гибкое, разборное, отлично отполированное и даже покрытое лаком, с начищенными до блеска кольцами и держателями катушки.
Бушила, относившийся к спиннингу так же скептически, как и к удочке, шутил:
— А я гляжу: что это мой шурин с механики на столярное дело переключился? Чуть хату не сжег — клей варил. Ну, теперь мне не жизнь, а масленица, только успевай есть вашу рыбку. Вы еще Сергея втяните в свою компанию, а то его, кроме тракторов и Морозовой, ничто не интересует.
Сергей виновато улыбался, как бы извиняясь, что такой уж он нескладный.
Мать жалела старшего сына, даже пыталась как-то поговорить с Наташей. Но Сергей узнал об этом и очень рассердился. Теперь она только молча вздыхала, когда кто-нибудь поминал об этом. Алексей, склонившись над тарелкой, принимался орудовать ложкой с такой энергией, будто не ел три дня; он боялся, чтоб этот болтун Адам не ляпнул чего-нибудь и о нём. Но в таких случаях его всегда спасала добрая, умная Аня, она накидывалась на мужа:
— Брось молоть, Адам. Был бы ты на что другое так ловок, как на болтовню. — А я на всё ловкий!
Алексей сам предложил Михаилу Кирилловичу съездить в воскресенье на Днепр на рыбалку. Он попросил у Сергея эмтээсовский мотоцикл, сам собрал все необходимое, чтобы прожить день на природе: котелок, ложки, хлеб, сало, лук, соль. Лемяшевич, чтобы не проспать, завел будильник. Но его разбудил треск мотоцикла под окном прежде, чем будильник зазвонил.
Выехали, чуть начинало светать. Над, лугом и в низинах стоял молочный туман, и в лицо приятно било влажным холодком. А в поле, на пригорках, их овеял поток сухого и теплого воздуха, и не верилось, что это один из последних дней лета. Только когда рассвело и взгляду открылись просторы, летящие навстречу мотоциклу, стали видны приметы осени — поля лежали обнаженные, серые и печальные. Лишь кое-где зеленела ранняя озимь. Молодые деревья у дороги приветливо кланялись пыльными, все еще зелеными кронами. Но и при быстрой езде можно было заметить на березках и тополях золотые пятнышки — жёлтые листья; листья лежали на дороге, взлетали и кружились в пыльной метелице, взвивавшейся за мотоциклом. Несмотря на хорошее настроение, в котором он пребывал с утра, Лемяшевичем овладела неосознанная грусть. Чувство это частенько приходило к нему в начале осени. В этом году оно явилось впервые и как будто раньше, чем обычно, — в городе осень замечалась позднее.
Алексей ехал с такой бешеной быстротой, что у Лемяше-вича, который не очень удобно сидел сзади, держась одной рукой, дух захватывало.
Не хотелось просить Алексея, чтоб убавил ход: еще подумает, что директор — трус! Но в конце концов Лемяшевич не выдержал и шумливо взмолился:
— Алексей Степанович, потише, пожалуйста, а то всё снаряжение растеряю.
Тот немного сбавил газ, однако ненадолго, через минуту опять так и замелькали деревья да телефонные столбы.
Но вдруг он затормозил. На краю большого поля перезревшего овса, неподалеку от дороги, недвижимо стоял комбайн, рядом с ним курился костёр и виднелась черная фигура спящего сторожа. Алексей проехал мимо комбайна на самой малой скорости, как бы отдавая честь машине. Миновав комбайн, он вздохнул и, со злостью нажав на педаль так, что мотор взревел, бросил: