Криницы
Шрифт:
Опустив голову, ни на кого не глядя, он прошел к задней парте, сел на свое место и закрыл лицо руками. Класс виновато молчал: все почему-то решили, что Алёша плачет. Наконец Левон, который чувствовал себя главным виновником и потерял всю свою солидность и спокойствие, тихо спросил, робко коснувшись его плеча:
— Ну что?
Алёша опустил руки. Глаза у него были сухие и лицо такое же, как всегда.
— Ничего, — хмуро ответил он и больше не сказал ни слова, сколько его ни расспрашивали.
Володя снова овладел всеобщим вниманием и нарочно громко, не стесняясь, высказывал свое возмущение завучем: — Формалист он и вообще… — Если б речь шла не о преподавателе, Володя, вероятно,
Петро Хмыз заметил:
— Ты, Володя, точь-в-точь пьяный заяц.
Володя обиделся, и, если б не звонок, дело, наверное, не кончилось бы миром.
За всем этим забыли, что первый урок — история — директора, которого ждали с любопытством и нетерпением, как всегда ждут нового учителя.
Лемяшевич весело поздоровался, представился, шутливо ответил на несколько касавшихся его особы вопросов. Всё, казалось, шло как положено. Но он сразу же, как только вошёл в класс, почувствовал некоторую настороженность и сдержанность учеников, особенно мальчиков: они сидели, не по годам серьёзные, даже суровые, улыбались скупо, только для приличия, и как будто избегали смотреть директору в глаза. Михаил Кириллович догадался, в чем тут причина, но не знал, как себя вести, чтобы выразить свое отношение и в то же время не уронить авторитет завуча. Он стал расспрашивать, как они отдыхали, что делали летом, думая таким образом подвести разговор к Алешиной работе и похвалить его. Мелькнула даже мысль объявить благодарность Алёше от педсовета. Но его предупредил Володя Полоз (Лемяшевич уже знал его) — он поднял руку. Получив разрешение, Володя вскочил и, волнуясь, заговорил:
— Михаил Кириллович… Я хочу сказать… Я от всех, — он оглянулся назад, где сидели Костянок, Телуша, Хмыз, — весь класс подтвердит, что Алёша не виноват. Уж если кого…. если кто виноват, то мы все, и я первый… Мы просто качали его за его работу.
Лемяшевич, тронутый такой солидарностью, постучал карандашом по столу, чтобы успокоить класс, и сказал, обращаясь к ним, как к взрослым:
— Товарищи! Кто же обвиняет Костянка? Никто. Произошло недоразумение… А работал Алёша действительно геройски!.. Нам, людям земли, детям колхозников, следует поблагодарить Алешу за его труд.
И — удивительный, невиданный на уроке случай — ученики захлопали, отчаянно смутив этим Алёшу, на долю которого и так уже выпало слишком много переживаний.
Михаил Кириллович прибавил — и теперь он уже обращался к детям:
— Но зачем качать в классе? На улице — вон какой простор.
И сразу же все лица, кроме Алёшиного, стали приветливыми, дружелюбными.
Перед последним уроком в школу приехал Бородка. В учительской все растерялись, когда он вошел, даже Лемяшевич почувствовал себя неловко. Правда, Бородка со свойственным ему умение быстро втянул всех в общий разговор, как будто шутливый, но по существу совершенно серьёзный, — об общественной работе учителя. Однако Лемяшевич заметил, что к нему секретарь обращается намеренно официально, сухо и даже неприязненно, как бы желая дать понять коллективу, что новый директор не пользуется благосклонностью райкома. И первым раскусил это Орешкин, он даже весь засиял. К Приходченко Бородка обращался на «ты», как к близкому человеку:
— Ты, Марина, не спорь. Сколько ты сама прочитала лекций?
Лемяшевичу он сказал:
— Соберите учеников после занятий. Старшие классы.
— Зачем?
— Представьте себе, товарищ Лемяшевич, что секретарь райкома хочет поговорить с вашими учениками. Разрешаете?
Погода разгулялась, и учеников собрали на школьном дворе,
Бородка говорил о роли труда в воспитании человека нового общества. Говорил он просто и интересно. Слушали его внимательно и ученики и преподаватели; даже колхозницы, направлявшиеся с поля домой обедать, остановились у забора, да так и простояли до конца речи.
Секретарь высмеивал тех школьников, которые, окончив «с горем пополам семь классов», записываются в «интеллигенты» и считают ниже своего достоинства работать в колхозе.
Потом он говорил о политехническом обучении, и, хотя, как заметил Лемяшевич, несколько упрощал вопрос, окончательные выводы у него были правильные, ясные.
— Все возможности для политехнизации у вас, в вашей школе, есть: хороший пришкольный участок, а главное — МТС под боком, любые сельскохозяйственные машины… И, наконец, перед вами отличный пример, который показывает, какую пользу может принести освоение машины и добросовестный труд на ней… Пользу и народу, и обществу, и тому, кто за это взялся… Вы знаете, что я имею в виду. Работу на комбайне ученика вашей школы Алексея Костянка… — И Бородка позвал: — Товарищ Костянок!
Еще раз до смерти сконфуженного Алёшу товарищи вытолкнули из задних рядов. Если б он знал, что речь снова будет о нем, он ни за что не остался бы на этом собрании.
— Подойди, пожалуйста, поближе, — пригласил его секретарь.
Алёша несмело подошел.
— Товарищи! Райком и райисполком приняли решение: Алексея Степановича Костянка за его героический труд в МТС, на комбайне, премировать ценными подарками: часами и велосипедом. Разрешите мне вручить ему эти подарки.
Секретарь райкома достал из кармана небольшую коробку и под бурные овации протянул Алеше. Тот неловко зажал ее в правой руке. Бородка, взяв обе его руки, переложил коробочку в левую, а правую крепко пожал. Тут шофер принес разобранный, упакованный в бумагу велосипед.
— Ну, ты — механик, соберешь сам… — сказал Бородка Алеше.
Секретарь, видимо, собирался прибавить еще несколько слов, обращенных ко всем, но школьники сорвались с места, окружили Алёшу, чтобы рассмотреть подарки, ближайшие друзья уже начали распаковывать велосипед, чтоб тут же собрать его и испытать коллективно.
13
Спустя несколько дней на бюро райкома, с некоторым опозданием, утверждали новых директоров школ. По сути, новым был один Лемяшевич, все остальные утверждались в связи с переводом из одной школы в другую. Директорам пришлось долго дожидаться: на заседании, тянувшемся уже часа три, обсуждался главный вопрос повестки — выполнение плана хлебозаготовок. Из кабинета первого секретаря вылетали один за другим красные и взмокшие от пота председатели отстающих колхозов. В приемной каждый из них с облегчением вздыхал, жадно закуривал и с веселой иронией обводил взглядом ожидавших: «Достанется и вам, погодите, придет ваш черед!»
— Да-а… Сам дает сегодня «прикурить»… Гремит! — сказал один председатель с каким-то своеобразным восхищением.
Лемяшевича неприятно задело это «сам».
Он знал, что утверждение — недолгая и по сути формальная процедура, Однако почему-то волновался, как бы в предчувствии неприятностей. Слушая разговоры других директоров, он впервые подумал, что его вмешательство в личные дела Бородки и в самом деле, может быть, мелко и неуместно. Но ведь дело не только в отношениях Бородки с Приход-ченко. Есть много и другого, против чего не может не восставать его совесть коммуниста, в том числе и вот это «сам». Кто дал Бородке такие права, такую власть? Почему он все решает один? Почему его больше боятся, чем уважают?..