Криницы
Шрифт:
Никто не ответил.
— Как можно работать, когда в бюро такой разлад?.. Анархия!.. Когда на предложения первого секретаря нуль внимания?! Я спрашиваю: как будем работать? Как я могу руководить районом, если члены бюро…
— Артем. Захарович, — спокойно и по-прежнему деликатно перебил его Волотович. — Каждый из нас, в том числе и ты, может ошибаться… Мнение коллектива — оно всегда самое правильное! И если бюро с тобой не согласилось…
— Нет! — крикнул Бородка, точно пролаял, и закашлялся. — Это демонстрация! Сговор! И все это — твоих рук дело, товарищ Волотович! Я понимаю!.. И я этого так не оставлю!..
— Ну, знаешь! — Волотович энергичным движением отодвинул
Лемяшевич считал, что раз члены бюро были против его перевода, Бородка больше не решится поднять вопрос — и он, Лемяшевич, может работать спокойно. Но ровно через три дня пришел приказ облоно о переводе его в Липняки. Михаил Кириллович был удивлен не столько приказом, сколько оперативностью, с которой действовал Бородка. Если б он сам просил перевода, дело, наверно, решалось бы несколько месяцев. А тут даже письмо доставлено из областного центра за один день, чего никогда не бывало. Он разозлился. «Ах, ты так!.. Ты показываешь свою силу? Так и я покажу свою волю! Посмотрим: кто — кого? Теперь я не отступлю! Нет!» Он твердо решил бороться до конца. Никому в школе не сказав о приказе, он на следующий же день поехал в облоно.
Заведующий, толстый, флегматичный человек в хорошем бостоновом костюме и стареньком, замусоленном галстуке (Лемяшевича всегда удивляло это неряшество: заплатит человек две тысячи за костюм — и не может купить за семь рублей галстук), выслушав его, устало прикрыл глаза, как бы говоря: «Ох, надоели вы мне со своими жалобами!»
Потом раскрыл глаза, с любопытством посмотрел на Лемяшевича, как будто вспомнив что-то, и откровенно признался:
— Ничем, брат, не могу помочь. Ты думаешь, что сам я это выдумал? Думаешь, сидит этакий толстый бюрократ, нечего ему делать, вот он и прикидывает: кого бы куда переместить?.. Так?.. Нет?.. Верю… Ты не думаешь… Другие так думают… А мне подсказали.
— Кто?
Заведующий облоно зевнул, глаза его снова потухли и зажмурились.
— Не имеет значения — кто.
— Но ведь вы заведующий облоно.
— Ну и что же из этого?
— Чёрт знает что! Никто у нас ничего сам не решает.
Заведуюший выпрямился, надулся, глаза его стали колючими, недобрыми.
— Вот вы какой! Недаром вы ни с кем не уживаетесь!
— Мне ещё ни с кем не приходилось ссориться. Я только начинаю жить — и буду уживаться, с хорошими людьми, конечно.
— Вот-вот, только начинаете… Это и видно…
Но, должно быть, руководителю облоно что-то понравилось в этом решительном человеке, может быть, старик припомнил свою молодость, свою горячность в борьбе за правду, потому что вдруг предложил:
— Послушайте… — как вас? — Лемяшевич! Хотите, я дам вам другую школу? Здесь, в городе.
— Нет, не хочу.
— Не хотите? Чудак. Любой директор обрадовался бы.
— Я ехал в Криницы и буду работать там!
Из облоно Михаил Кириллович направился в обком к Малашенко. Он не сомневался, что секретарь обкома, бывший свидетелем его разговора с Бородкой на лугу, сразу поймет, чем вызван его перевод, возмутится и остановит его самодурство.
Ему повезло: Малашенко был у себя и через час с чем-то, закончив совещание, принял его. Принял приветливо, как старого знакомого. Крепко пожал руку, усадил на диван и сам сел рядом.
— На рыбалку не ездили больше? Чудесно мы тогда провели денек. Сын просто бредит… Покоя не дает: «поедем» да «поедем еще»… А куда там нашему брату поехать! Не вырвешься. Как ваш ученик Костянок? Золотой парень.
«Не знает», — с радостью подумал Лемяшевич после этих слов секретаря. Они минут пятнадцать говорили о политехническом образовании, просто, сердечно, как говорят люди, которых этот вопрос по-настоящему волнует. Потом Лемяшевич изложил свою жалобу — свое несогласие с решением о переводе. Изложил спокойно, ни в чем не обвиняя Бородку.
Малашенко перешел с дивана за стол, Лемяшевич пересел в кресло у стола, и прием сразу принял официальный характер. Видно почувствовав это, Малашенко, человек простой, не чиновник в душе, по-домашнему почесал затылок.
— Не знаю, что вам ответить. Трудно, не разобравшись, вмешиваться в дела райкома. Райкому на месте видней.
— Но бюро райкома высказалось против… Один Бородка…
— Бюро тоже может ошибаться…
Лемяшевич даже вздрогнул и пристально посмотрел на секретаря: тот ли перед ним человек, с которым он так откровенно разговаривал? Малашенко внимательно разглядывал толстый красный карандаш, который вертел в руках. Теперь Лемяшевич уже был уверен, что опасения его целиком оправдались: указание, данное облоно, было указанием Малашенко. Бородка убедил его в необходимости перевода директора Криницкой школы в Липняки. Сейчас Малашенко неудобно отступать — не позволяет гордость.
— Ведь вы знаете, почему я мешаю Бородке в Криницах? Помните наш разговор на лугу?
— Помню. Все помню, — быстро ответил Малашенко, но ответил так, что у Лемяшевича пропала охота напоминать этот разговор и вообще всю историю с Приходченко.
Он молча ждал, что же наконец решит Малашенко. Тот опять поскреб затылок и спросил:
— А почему бы вам, Лемяшевич, туда не пойти? Я знаю Липняки. Ей-богу, там не хуже.
Михаил Кириллович разозлился.
— Да тут в конце концов дело принципа, Петр Андреевич! Почему я должен уступать Бородке, его самодурству? Я приехал в Криницы… Я такой же, как он, коммунист…
Малашенко поморщился, ему не понравилась эта вспышка.
— У вас свой принцип, у Бородки — свой. А нам — разбирайся. Легко это, думаете? Нет, не легко. А сколько таких жалоб, заявлений!.. К тому же я должен вам сказать… вы человек умный, образованный… хороший коммунист… Мы должны поддерживать авторитет секретаря райкома, мы — сверху, вы — снизу… Иначе что же у нас получится?..
Лемяшевич хотел было сначала возражать, но после этих слов осекся, умолк, бросил взгляд на Малашенко и дрожащей рукой вставил в высокий бокал на приборе синий карандаш, который неведомо как очутился у него в руках. Малашенко понял, что не надо было этого говорить, что во имя какого-то фальшивого этикета он покривил душой, подорвал веру и уважение Лемяшевича к себе как к человеку и секретарю обкома, поняв это, почувствовал себя очень неудобно и решил: «Прав Лемяшевич, и я должен поддержать его, а не Бородку».
— Хорошо, я разберусь, товарищ Лемяшевич. Я обещаю вам разобраться объективно, — вдруг твердо сказал Малашенко. — Знаете что? Вы напишите заявление и оставьте… Ничего не поделаешь, такова форма. Не осудите. Думаю, что можете считать себя директором Криницкой школы на долгие годы.
Лемяшевич встал.
— Спасибо. Я напишу.
Он на прощание крепко пожал секретарю руку.
14
В ту сентябрьскую ночь многие партийные работники легли очень поздно. Далеко за полночь горел свет и в кабинете Бородки. Секретарь райкома читал. Зазвонил телефон. Бородка с неудовольствием оторвался от газеты, взял трубку.