Криницы

Шамякин Иван Петрович

— Но я не могла рассказывать про школу, про доски! Это же клевета!

— С каких это пор ты стала адвокатом Лемяшевича?

— С каких? — Она стояла, удивительно спокойная, прижавшись спиной к печке, сложив на полной груди белые красивые руки. — С тех самых, когда узнала, что он — настоящий человек.

— И мужчина? — с иронией спросил Бородка.

— И мужчина! — серьёзно, со злостью ответила она, и глаза её блеснули гневом; она почувствовала себя оскорблённой и уже не могла остановиться; не могла простить обиды. — И мужчина, если хочешь знать! Не тебе чета!

Он зажал в горсть газету,

шагнул к ней, схватил её руку, больно стинул.

— Марина! Если узнаю — не жить вам обоим!

— Это ты можешь, — ответила она, вырвав руку и отходя к двери. — Счастье, что твоя власть не идет, дальше одного района.

— Марина! Я серьёзно! — ударил себя кулаком в грудь Бородка.

— Да и мне надоело шутить.

— Пожалеешь, Марина!

— Нет. Не пожалею. Чего мне жалеть?

— А-а, ты уже вот как! Вот ты как встречаешь меня!

— Как заслуживаешь.

— Три года был хорош… Ладно!

Он сорвал с гвоздя пальто, накинул на плечи, нахлобучил на голову шапку, однако не спешил выходить — смотрел на нее. А она стояла, прижавшись к косяку, спокойная, величественная, и не трогалась с места. На сковороде горела яичница, сильно пахло чадом.

— Глупый ты, Артём..

— Понятно. Ты нашла умнее. Но мы еще посмотрим, кто из нас окажется более умным.

— Ты никого, кроме себя, не хочешь видеть. Ты любуешься только собой, живешь для себя.

— А ты для кого?

Он протянул руку к щеколде и еще раз оглянулся, надеясь, что она задержит его, но Марина по-прежнему стояла не двигаясь, и взгляд у нее был чужой и враждебный.

Он хлопнул дверью так, что стекла зазвенели. Но на крыльце остановился и снова ждал, что она выбежит, вернет его назад. Она не вышла. Он плюнул, выругался и пошел в МТС, где оставил свою машину.

А Марина Остаповна, залив сгоревшую яичницу водой и выбросив нарезанные огурцы и грибы в помойное ведро, заплакала — впервые за много лет. Давно уже она не плакала, и эти неожиданные слезы разволновали её еще больше. Она долго не могла успокоиться и сердилась на себя за такую слабость. «Девчонка! Дура! Перестань! Из-за чего ты ревешь?» Она сама не знала, чем вызваны эти слезы, эта женская печаль. Конечно, не тем, что поссорилась с Бородкой, что он по сути оскорбил её. Такие оскорбления её мало трогали, тем более в устах Бородки. Она ведь тоже не комплименты ему говорила! Так откуда же эти слезы, это тяжелое настроение?

Лемяшевич, как всегда, пришёл в школу за полчаса до начала занятий. Обычно в такой ранний час, кроме нескольких учеников младших классов из дальних хуторов, никого ещё не было. Но в то утро школа уже вся гудела. Он хотел было зайти в десятый класс, но услышал свою фамилию, догадался, о чем там идут такие горячие споры, и, почувствовав неловкость, прошел мимо. В учительской первым его встретил Орешкин. Он словно подстерегал его под дверью, потому что, как только Лемяшевич показался на пороге, сразу протянул ему руку.

— Дорогой Михаил Кириллович, мы возмущены до глубины души. Всем коллективом… Это не только на вас поклеп, это поклёп на всех нас. Мы пишем коллективно письмо. Вот!

Все преподаватели были в сборе, отсутствовал один Данила Платонович. Они тепло и искренне приветствовали директора: все поднялись со своих мест, жали ему руку, кто молча, кто

вслух выражая свое сочувствие.

— Скажите нам, где они, эти свистуны, и не свистеть им больше! — серьёзно, даже сурово пошутил Ковальчук. Жена его, Майя Любомировна, как бы присоединяясь к мужу, приветливо кивнула головой и ласково улыбнулась. Лемяшевич ни разу не видел, чтоб она улыбалась в его присутствии, и даже не решался из-за её неприступного вида делать ей замечания по работе.

Марина Остаповна пожала руку по-мужски, крепко, без слов. Последней несмело подошла техничка Даша и заплакала. Её слезы и то, как встретили его преподаватели, их искреннее возмущение взволновали Лемяшевича.

— Товарищи, не слишком ли много шуму из пустяков? Все это не стоит выеденного яйца. Вздор…

— Нет, не вздор. Здесь престиж школы, престиж коллектива. И мы не можем молчать! А? — горячо возразил Орешкин.

Его поддержали другие.

— Какой же это вздор, когда вы помогли мне пол починить, чтоб дети не простужались, а они вон что пишут: за водку доски продавали. Чтоб им!.. — уже забыв про слезы, возмущалась Даша.

— Вы нас не отговаривайте, Михаил Кириллович… Мы недостойны были бы звания советских педагогов, если б промолчали! — Последние слова Павел Павлович произнес, повернувшись к жене.

Лемяшевич пожал плечами. Его радовала такая сплоченность коллектива, хотя и смущали высказанные по его адресу похвалы.

— Пишите дальше, Ольга Калиновна, — решительным тоном сказал Орешкин, когда Лемяшевич прошел в директорский кабинет — маленькую комнату рядом с учительской, — На чем мы остановились? — Орешкин ходил по учительской, засунув руку под пиджак и поглаживая сердце. — Пишите: «…Таким образом, мы рассматриваем этот фельетон как клевету на честного советского человека, организатора и руководителя…»

— Коммуниста, — подсказал Ковальчук.

— Правильно, — согласился Орешкин. — Вставьте, Ольга Калиновна: «Советского человека, коммуниста». Дальше… «Наше возмущение разделяют колхозники передового в районе колхоза «Вольный труд», которые за короткий срок полюбили товарища…»

— «Полюбили» — не то слово, — остановила Марина Оста-повна.

В составлении письма не участвовал один Адам Бутила; он сидел на диване, непривычно молчаливый, и с таким презрением смотрел исподлобья на Орешкина, что Лемяшевич, сквозь приоткрытую дверь заметив этот взгляд, испугался, как бы дело не окончилось скандалом. Его мрачный вид угнетал преподавателей, которые никак не могли понять, что произошло с весельчаком и шутником Бушилой.

Орешкин поглядывал на него с некоторым испугом, вид Бушилы его нервировал.

Лемяшевич вышел из кабинета, пригладил волосы.

— Вы меня извините, товарищи, но не нравится мне то, что вы пишете. Если говорить о клевете, так оклеветан не один Лемяшевич. А председатель сельсовета? Секретарь парторганизации?

— Правильно, — поддержал Бушила.

Орешкин перестал поглаживать сердце и почесал затылок; глянул на часы — хватит ли времени переписать письмо заново? — и поморщился.

— Правильно… Конечно, правильно! А вы сидите и не можете подсказать, ведь пишем коллективно. Молчать — легче всего! — накинулась на Бушилу Ольга Калиновна, относившаяся к каждому делу горячо и добросовестно.