Кристальный матриархат
Шрифт:
— Я же вас учила, как это делается, — строго выговаривает мама всему классу, а особенно мне. — Не желать нужно, не хотеть, а верить. Верить, что это произойдёт. Сколько раз повторять можно? Без живой жизни вам не обойтись. А что с ней без Веры делать будете? Как обходиться? Ничего не умеете и не хотите уметь…
— Может я не буду обезьянок заводить. Разные языки им выдумывать, — обижаюсь я на маму.
Мама перестаёт сердиться, поворачивается к доске, и сама смотрит на всплывшего головастика. Тот сразу же вздрагивает и оживает, затем поворачивается
Я снова не удивляюсь, а продолжаю наблюдать за букашкой. Полёт головастика заканчивается, и он вместе с каплей плюхается в стекляшку на моей парте.
Вздох восхищения прокатывается по классу.
— Языки можешь не придумывать. Когда у Татисия его обезьянки, как ты говоришь, подрастут и всяким фокусам научатся, вот тогда вы с ним снова ударите по рукам, как только что с камешком, — говорит мне мама.
— Как же он с ними общаться будет? — тут же ехидничает Тазик. — Они костёр разведут, жертву ему принесут, попросят чего-нибудь, а он им что под руку подвернётся, то и всучит?
Все братья и сёстры начинают возмущаться моему легкомыслию по отношению к обезьянкам, а я сижу, смотрю себе под ноги, и мне так стыдно, что хочется выбежать из класса.
— Успокойтесь! — прикрикивает на всех мама. — Научится он всему. Ещё вас уму-разуму учить будет. Не только в головастиков или в людей верить нужно, а в первую очередь в себя. С себя нужно начинать.
— Я живой и всё вижу! — не унимается голос за дверью.
— Иди уже. А то он скоро пополам от радости порвётся, — улыбается мама и выпроваживает меня из класса.
Я нехотя встаю из-за парты и ухожу из класса.
Когда оказываюсь в коридоре, мигом погружаюсь в кромешную тьму и дальше побираюсь наощупь.
«Кто здесь трепался, будто что-то видит? Сейчас этого шутника приласкаю, как только что головастика», — думаю я и снова слышу восторженные вопли Александра третьего.
— Санёк, мы живые. Живые! — кричит он мне в ухо и тормошит за плечо.
И тут я осознаю, что валяюсь на земле, а не гуляю по школьному коридору.
«За что с экзамена выгнали?» — думаю, вконец заблудившись между сном и реальностью.
— Ёшеньки! — вскрикиваю, когда в один миг вспоминаю все недавние злоключения. Потом превозмогаю боль, с трудом приподнимаюсь и сажусь на жёсткую сухую траву, после чего начинаю продирать обожжённые холодом веки.
«Обморозился, когда от хоккеисток улепётывал?» — пытаюсь шутить, а белый солнечный свет вдруг пребольно режет еле открывшиеся глаза.
— И я живой. Даже что-то вижу, — откликаюсь я брату и продолжаю приходить в чувства.
* * *
«Где мы? Совсем ничего не помню. Всё самое интересное прошляпил. Цыкнул на третьего, чтобы не мешал в себя приходить, а тот и рад радёшенек, что его не об асфальт, а приземление со всем уваженьем организовали. Бегает, веселится, а я сижу, глаз
— Третий, — окликнул я товарища, когда оклемался.
— Что-нибудь видишь? — проорал близнец издалека.
— Глаза ревут. Или приморозил их, или себя жалею, — объяснил я, а потом услышал топот ног, бежавшего ко мне друга.
Когда Александр приблизился, я попросил его рассказать, что он помнит о нашем приземлении.
— Я этот полёт на всю жизнь запомнил. А ты как себя чувствуешь? Всё лицо опухло. Если бы не знал, что оно такое от заоблачного мороза, подумал бы, что ты упал с велосипеда.
— Я распух из-за того, что не об асфальт нас, как ты просил.
— Мало ли с перепугу наговорить можно? Я же на тебя полагался. На помощь твою. Но страшно тогда было до чёртиков, это правда.
— Рассказывай, где мы? — коротко повторил я приказ.
— У пещеры. А приземлялись так, что страху такого натерпелся, — начал друг о наболевшем, но увидел, как я пригрозил в его сторону кулаком, и спохватился. — К тому времени, когда мороз кончился, и мы замедлились, я сам уже ничего не видел.
— Ты же орал, что живой и всё видишь!
— Ещё как орал, но позже. Когда глаза перестали слезиться, и я всю прелесть жизни увидел, заметался, как щенок, и замолкнуть не мог. А ты в обмороке лежал и меня слушал?
— Не слушал, но слышал.
— Что делать будем? В пещеру или по домам? — спросил собрат.
— Сначала к Стихии. Узнаем, объявлялся наш асфальтный близнец, или его ещё куда-нибудь нелёгкая занесла, — сказал я, не подозревая, что накаркал очередную напасть. — Помоги зайти в пещеру. Про мои рёбра помнишь? Если сгребёшь в охапку, я снова в обморок.
— Не сгребу. За руку тянуть можно?
— Тяни, — разрешил я.
Третий осторожно, почти бережно, помог мне подняться, а потом спросил:
— А ты что помнишь?
— Помню, как прощения у тебя просил, за то, что взял тебя в этот калечный мир на верную погибель.
— На какую… А-а, в этом смысле. Прощаю тебя. Забегаем? Мы уже на входе, — доложил поводырь.
— В паре шагов от стены меня останови и назад отойди, потом следом за мной в пещеру. Сразу оглянись на номер мира, из которого выскачешь. Чтобы понятно было, откуда мы явились.
— Уже на месте. Готов?
Я кивнул и вытянул руки вперёд, а третий тут же отпустил меня в свободное плавание.
Вздохнув поглубже, привычно чеканя шаги, я отправился сквозь ракушечную стену, сквозь всё, что попадается по пути к подземной пещере. Потом начал громко считать «ать-два, ать-два», надеясь услышать эхо от стен, чтобы вовремя остановиться.
Наконец, все ощущения стихли, и я расслышал отзвуки испуганного детского голоса. Сразу стало себя жалко, почти до слёз, которые и без того продолжали сочиться из распухших век.