Кристина
Шрифт:
Я разделяла довольно безотрадное убеждение многих девушек моего круга, что успех, который может выпасть на нашу долю, будет скорее успехом в обществе, хотя, будучи девушками образованными, мы предпочли бы профессиональную карьеру. Танцы в клубах лондонских предместий ушли в прошлое; теперь модным считалось пить коктейли в барах Мейфэра хотя бы раз в две недели, романтически отождествляя себя с дебютантками и кокотками. (Думаю, что Каролина едва ли решилась бы на свой брак, если бы ее муж не был завсегдатаем баров на Довер-стрит.) Нэд иногда возил меня в «Скаковую лошадь» и однажды даже к «Хэтчетту»[18]. А
Он жил на Мэддокс-стрит в квартире, размещавшейся над магазином оптовой продажи готового платья. Он еще ни разу не приглашал меня к себе, и я лишь с улицы видела окна его квартиры, когда однажды в туманный полдень пришла сюда и, задрав голову, смотрела на них, надеясь, что никто меня не заметит и не поинтересуется, зачем я здесь.
Это было в один из тех дней, когда тоска по Нэду стала невыносимой. Как только пришел час моего перерыва на обед, я, не раздумывая, направилась в сторону Бонд-стрит, и зная и не зная, зачем я это делаю.
31. Для молодежи, живущей в районах Ю-З11, С-З12, Ю-В14[20], адрес, начинавшийся с 31, обладал особой притягательной силой. Возможно, так осталось и по сей день. 31 означал веселье, блеск драгоценностей в полумраке баров, музыку, вино. Он означал, что у тебя достаточно денег и не надо холодным туманным утром вскакивать с постели и бежать к переполненному автобусу. Он означал заманчивую обеспеченность.
Я была достаточно благоразумной, чтобы не считать Нэда богачом или человеком, живущим в роскоши. Но я знала, что он окончил небольшую закрытую школу на юге страны, является членом клуба, и адрес 31 говорил ему то же, что и мне, хотя он едва ли признался бы в этом.
В дни первых сомнений как часто романтические мечты об изысканной и обеспеченной жизни в кварталах 31 удерживали меня от инстинктивного желания бежать от Нэда. Я признаюсь в этом без всякого стыда, ибо ошибки молодости я склонна рассматривать теперь в прежнем, старомодном смысле этого слова, а именно как простодушие и наивность юности. Есть что-то холодное и отпугивающее в тех юношах и девушках, которые не прошли через так называемый возраст ошибок. Гораздо больше я стыжусь теперь того, что свое представление о светской жизни приобрела не столько в результате серьезного и вдумчивого чтения (Генри Джеймса, например, или «В сторону Свана»), сколько от мало похвального знакомства с Майклом Арленом.
Однако, кроме нетерпеливой молодости и страха перед будущим, была еще одна причина, заставлявшая меня думать о замужестве.
Глава III
Эмили очень изменилась. Она принадлежала к числу тех тихих и спокойных натур, которым как будто не свойственна внутренняя жизнь. Но теперь Эмили находилась во власти каких-то скрытых глубинных процессов. Вначале она как бы онемела от горя и не была способна что-либо видеть или слышать. Но в последние недели она все чаще впадала в состояние глубокой меланхолии, остро сознавала свою потерю и нередко давала выход горю в неудержимых беззвучных рыданиях. Не раз мне случалось, вернувшись из конторы домой, оставаться без ужина. В такие дни я обычно находила Эмили в гостиной — она сидела у окна и смотрела на пустырь, даже не пытаясь утереть слезы, обильно текущие по щекам, некогда румяным, как свежее яблоко,
Вначале она лишь изредка пыталась намекать мне об этом, но вскоре стала откровенно придумывать нелепые и пустячные предлоги, лишь бы оставить меня дома.
— Ты знаешь, что мне пришло в голову? Сегодня очень хорошая программа по радио, и я подумала, что, пожалуй, мы могли бы поужинать вместе за маленьким столиком в гостиной.
Или:
— Сегодня я вспомнила игру, которой научил меня твой отец, — очень интересная игра. Я подумала, как хорошо было бы и тебе научиться. Мы могли бы вместе играть в нее по вечерам.
Ее поведение было трогательным и вместе с тем смешным. Никогда она не вспоминала такого количества гипотетических юбилеев и годовщин: третьего числа следующего месяца ее дяде могло бы исполниться сто четыре года, а его жене сто пять. Однажды она купила бутылку лечебного бургундского, чтобы отпраздновать десятую годовщину золотой свадьбы своих родителей, которые так и не дожили до нее. Эти воспоминания, однако, не вызывали у нее прежней грусти. Теперь они служили маленьким развлечением, источником робких вспышек хорошего настроения, когда она тихонько напевала: «Две девочки в голубом…»
Каролина, как-то забежавшая ко мне вечером, как раз застала Эмили в таком настроении. Когда мы остались одни, она сказала:
— В последнее время Эмили какая-то странная, ты не находишь, Крис?
Я выразила надежду, что это пройдет.
— Если же нет, мне придется выйти замуж или еще что-нибудь. Ах, если бы ты знала, как тяжко возвращаться по вечерам в этот ужасный дом.
Каролина рассмеялась. Высокая, белокурая, с томным взглядом и нежным пухлым ртом, она напоминала девушку с портретов Рогира ван дер Вейдена.
— Я в любую минуту променяла бы своего супруга на твою тетушку Эмили. Ты просто не представляешь, какая ты счастливая.
— Зачем же ты сделала это? — наконец решилась спросить я. До этого я никогда не расспрашивала ее из уважения к тому, как мужественно она делала вид, что счастлива.
— О, я дала слово в минуту затмения, а потом уже не могла отказаться. Ты не представляешь, как это трудно. Я первая из всех наших вышла замуж, и вот видишь, что из этого получилось.
— Все обойдется. Должно обойтись.
— Я тоже утешаю себя этим. — Она вздохнула и поднялась, снова замкнувшись в себе. Она всегда была странно замкнутой, охотно выслушивала всех, кто испытывал потребность довериться ей, но сама никогда не отвечала тем же. — Не торопись. Говорю это тебе серьезно, — добавила она, надевая шляпку и аккуратно сдвигая ее со своего выпуклого детского лба. — В постели иногда забываешь об этом, но, когда встаешь, вот тогда-то и начинаются самые страшные сомнения.
Я видела ее отражение в зеркале — ее лицо в эту минуту не следовало бы видеть никому, кроме нее самой. Она была самой спокойной и самой покладистой из всех нас и, казалось, наименее уязвимой; и вот в девятнадцать лет она должна была сама искать выход из нелепой трагедии, которой не должно было случиться. Сейчас она с ужасом думала о возвращении домой.