Кризис античной культуры
Шрифт:
Сочетание крупного землевладения с мелким хозяйством колонов создавало экономические предпосылки для зарождения феодальных отношений. Но античный уклад не давал возможности для их развития. Раб, посаженный на землю, в рамках города оставался рабом, стоящим вне общества граждан и его институтов. Мелкий арендатор при всей его фактической приниженности все же оставался гражданином города и в личную и юридическую зависимость от землевладельца попасть не мог. Не было на землях города места и сельской общине, стоявшей между общинником и гражданским коллективом. Неосуществима была здесь и та степень натурализации хозяйства, которая избавила бы землевладельцев от напряжения, вызываемого непосильным для них развитием денежного обращения. Но при всех претерпеваемых им изменениях, античный город все еще сохранял видимость гражданской общины, в которой беднота имела право на помощь и субсидии деньгами и купленными на деньги продуктами за счет более обеспеченных сограждан. Таким образом, непосредственного перехода от античного уклада к феодальному не было. И в тех областях империи, где античные города были наиболее развиты, наиболее остро чувствовался сперва застой, длившийся десятилетия, а то и столетия, а затем упадок.
Новые отношения могли быстрее развиваться и действительно развивались в неантичных укладах, оплодотворенных воздействием античных методов хозяйства, античной государственности и культуры
Внешние проявления кризиса — длительная, стоившая много сил и окончившаяся в общем не в пользу римлян война с германскими племенами квадов и маркоманов, голод, эпидемии, восстание претендовавшего на престол полководца Авидия Кассия — начались в правление Марка Аврелия, т. е. как раз тогда, когда осуществилась мечта тех, кто создавал образ «идеального государя», — увидеть на троне философа. Однако, когда эта последняя утопия античного мира реализовалась, она оказалась столь же обманчивой, как и остальные. Дальше идти в рамках данного строя было некуда.
Марк Аврелий был крупным философом-стоиком, но на его произведении «К самому себе» [97] уже лежит печать упадка и вырождения стоицизма. Это учение, несмотря на содержавшиеся в нем противоречия, могло быть жизненным, пока империя, земное отображение гармоничного и прекрасного космоса, представлялась процветающим и достаточно совершенным целым, чтобы долг служить ему казался в какой-то мере оправданной целью. С наступлением кризиса цель эта стала иллюзорной, и те элементы пессимизма, которые были заметны уже у Сенеки и Эпиктета, начали преобладать у Марка Аврелия. Как и они, он исходил из общности всего существующего, проникнутого одной материей, душой, разумом, единым логосом, ставшим множественностью в различных существующих предметах. Он подчеркивает благодетельность и разумность законов природы, добровольно следовать которым обязывает нас добродетель и живущий в нас разум — наш гений. Все, что происходит, происходит ко благу целого в результате сцепления причин, образующего необходимость. Нарушить хоть малую часть целого — значит оторваться от него, и человек, оторвавшийся от природы, ставший ей чуждым, вообще не человек, как и отделенный от живого организма член уже не живой. Поэтому неразумно и порочно роптать на что-либо, совершающееся в силу общей необходимости, пытаться противопоставить себя целому. Не все ли равно, бессмертна душа или она как тело после смерти растворится в элементах, из которых состоит? Главное, что бессмертен мир, внешне вечно изменяющийся — то гибнущий, то вновь возрождающийся, — но в основе своей сохраняющий свою сущность. Тот, кто познал законы природы, знает, что она представляет собой нечто общее со всем, но каждый имеет в ней свою часть. Поэтому человек должен поступать так, как подсказывает ему его ум, его гений, и не тревожиться, глядя на других, которые поступают иначе. Для него достаточно исполнять свой долг, не желать невозможного, не быть ни рабом, ни тираном.
97
97 См.: Аврелий Антонин. Наедине с собой. Размышления. М., 1914.
Вместе с тем идея необходимости и внутренней неизменности мира при видимой его изменчивости — жизнеутверждающая, оправдывающая мир и служение ему — переходит у Марка Аврелия в тягостное сознание тщетности всего, в том числе и какой бы то ни было деятельности. Учение о безразличности того, что люди считают благом или злом, сменяется тезисом о том, что все существует лишь во мнении. Зло уничтожится с уничтожением: мнения, т. е. с признанием нереальности мира. Тело, говорит Марк Аврелий, — это вечно меняющийся поток, душа — дым и мечта, жизнь — война и остановка в пути, слава, будь то слава Цезаря или Сократа, преходяща, да и какое дело им до нее после смерти? Что же может нас вести? Только философия, т. е. сохранение гения внутри нас от всякого бесчестия, победа над болью и удовольствием, способность не нуждаться ни в ком, не бояться смерти, ибо она естественна. Утверждая общность и родство всех людей как обоснование долга приносить им пользу, он вместе с тем постоянно говорит, что людей исправить нельзя, нельзя надеяться настолько изменить их души и умы, чтобы они не были рабами и негодяями, так как такими они были во все предыдущие века. Да и вообще улучшить что-либо в мире, двигающемся по неизменным и необходимым законам природы, невозможно, все идет по кругу, бесконечно повторяясь. Всегда возникали и гибли государства, и умирали и хорошие, и плохие. И сама земля, не говоря уже об отдельных ее частях, которая со временем сгорит в мировом пожаре, — лишь ничтожная песчинка. Так что же, спрашивает Марк Аврелий, во всей этой сумятице достойно уважения и заботы? И отвечает — ничего. Есть только одна достойная задача: без гнева провести нашу жизнь среди людей, творящих несправедливости, лжецов, столь отвратительных, что их с трудом можно выносить. Оторванность, отчужденность человека, его бессилие перед необходимостью, по существу непознаваемой — основное в философии Марка Аврелия. Даже мудрый, добродетельный человек, наделенный, с точки зрения римлян, почти божеской властью, оказывался беспомощным и дезориентированным. Часть немыслима без целого, но это целое, неподвижное, неизменное, не нуждается в том, чтобы ему служили, так как такое служение не имеет ни цели, ни смысла ни для целого, ни для индивида.
Хотя сам Марк Аврелий всю жизнь провел в активной деятельности, диктуемой его положением, занимался делами империи и был на всех тогдашних военных фронтах, его интерпретация стоицизма никакой ориентации для жизни и деятельности дать не могла. И, конечно, не случайно, что в дальнейшем уже сколько-нибудь крупных произведений, написанных стоиками, не появлялось.
Вообще обстановка для философии, особенно для философии, искавшей рационального обоснования мировой гармонии и апеллировавшей к разуму, как к высшему началу в природе и человеке, складывалась неблагоприятная. В связи с общим ухудшением положения Римской империи и крайним обострением всех социальных противоречий чрезвычайно усилился идеологический нажим сверху. Недоверие стали вызывать не только инакомыслящие, но и вообще мыслящие. Репрессии теперь касались не только сенатских кругов, как в I в., а распространялись на все слои общества. Императоры, правившие после Марка Аврелия, в отличии от
Вместе с тем императоры требовали непрестанного восхваления того счастья, которое они принесли подданным. В руководстве по составлению речей, написанном одним ритором III в., говорилось, что всякую обращенную к императору речь следует начинать с утверждения того, что в его правление установился «золотой век». Крестьяне и колоны императорских и частных сальтусов, обращаясь к императорам с жалобами на различные притеснения и просьбами о помощи, во вступлениях к своим петициям неизменно писали, что под мудрым и справедливым управлением этого императора все живут в счастье и изобилии и только они, по какой-то странной случайности, все еще несчастны. «Мы видим золотой век», «счастливый, блаженный век», — такие и им подобные надписи-лозунги чеканились на монетах и раздававшихся солдатам медальонах. Самое понятие «век» приобрело в этом контексте особое религиозно-политическое значение, связанное как с «золотым веком», так и с вечностью Рима и императора. И хотя императоры III в. в среднем правили не больше 3–5 лет, а некоторым удавалось продержаться всего несколько месяцев, и хотя они терпели жестокие поражения во внешних и внутренних войнах, подданные обязаны были именовать их «непобедимыми», «вечными», славить их мудрость, предусмотрительность, справедливость и прочие добродетели. Священным стало считаться все, что имело какое-то отношение к главе государства: его семья и приближенные, его законы и рескрипты. Свою долю в этом культе власти имели и назначаемые правительством чиновники и военачальники. На поставленных в их честь памятниках жители городов и сел, захлебываясь от льстивого угодничества и верноподданнических чувств, высекали надписи, превозносившие их до небес.
Всякая оппозиция жестоко преследовалась, в какой бы форме она ни выступала. Дион Кассий, сам бывший сенатор, пишет о том, как на заседании сената стало известно, что какой-то сенатор рассказывал друзьям про виденный им неблагоприятный для императора сон. Доносчик, подслушивавший его рассказ, не знал его имени и мог только сообщить, что тот был лыс. За сон полагалось наказание, возможно, очень тяжелое. И вот все присутствовавшие в сенате, дабы их не заподозрили в сообщничестве, стали отодвигаться от своих лысых коллег, а обладавшие пышной шевелюрой на остальных смотрели со спокойным и гордым достоинством, доводом для преследования мог быть донос на сомнения, высказанные каким-то лицом, в божественности императора, уединенный образ жизни, который мог показаться выражением неодобрения существующему строю, большое богатство и влияние, могущие быть использованными во вред правительству, и т. п. В конце II–III в. издаются террористические законы против тех, кто проповедовал нечто, «смущающее душу народа надеждой на что-нибудь». Виновных высылали, бросали на съедение зверям, сжигали живьем. Той же участи подвергались проповедники не утвержденных официально религий и пророки, делавшие вид, что говорят в порыве божественного вдохновения. В середине III в. император Деций приказал всем жителям империи засвидетельствовать свою лояльность принесением жертвы императорским статуям в посвященных императорскому культу храмах. Не представившие справки о принесении ими жертвы заключались в тюрьмы, ссылались на работу в рудники.
Однако репрессии не могли предотвратить попыток найти ответ на вопрос, откуда же идет все это зло, попыток, стимулировавшихся вопиющим противоречием между официальной идеологией и реальной действительностью, противоречием, совершенно обесценившим эту идеологию как руководство к жизни. Умозрительная наука со своей задачей сделать людей хорошими и счастливыми не справилась; скомпрометированным оказался и разум, как все связующая первооснова бытия. Проблему соотношения единства и множественности и соответственно целей и задач в жизни стоицизм решить уже не мог. Поиски пошли теперь по иному пути.
Один из этих путей был представлен возрожденной врачом Секстом Эмпириком некогда существовавшей и возглавлявшейся философом Пирроном, затем заглохшей; школой скептиков [98] .
Его труды, основанные на положениях Пиррона, направлены были против всех тогдашних умозрительных наук и философских школ. Его главный аргумент — невозможность при наличии различных, часто прямо противоположных мнений найти какой-то критерий для установления истины. Таким критерием не может быть ни ссылка на авторитет, поскольку нет общепризнанного авторитета, ни мнение большинства людей, так как нельзя узнать, что думают все люди, тем более что их мнения могут меняться в зависимости от множества причин. Нельзя считать критерием какое-то без доказательств принимаемое положение, ибо никто не обязан верить, что оно действительно правильно и что, следовательно, правильны все выводимые на его основе следствия и умозаключения. Если же попытаться его доказать, то опять-таки встанет все тот же вопрос о критериях. Ссылаясь на разницу в обычаях, мнениях, представлениях народов и отдельных людей, Секст Эмпирик решительно отрицал, что какие-то идеи о боге, добродетели и т. п. даны человеку от природы так же, как в нем заложена, скажем, общая для всех без исключения потребность в пище и питье. Поэтому ссылка на природу, к которой прибегают «догматики» (так он именует философские школы, претендующие на то, чтобы считаться открывшими истину), никак не может быть неким изначальным критерием, служащим основой дальнейших рассуждений. Наконец, и свидетельства чувств дают представление о свойствах предмета, потребное для руководства в повседневной деятельности, но не о сущности предмета. Так, по опыту мы знаем, говорит Секст Эмпирик, что мед сладок, но это еще ничего не дает нам для понимания сущности меда. Кроме того, с помощью чувств предмет воспринимается по-разному, в зависимости от разных условий, в которых находится как человек, так и предмет; поэтому нельзя отделить воспринимаемый объект от воспринимающего субъекта и считать, что есть вещи безотносительные к последнему, вещи, природу которых можно познать на основании свидетельств органов чувств. Не может постичь ее и интеллект, так как и о самом себе он имеет весьма неопределенное суждение, и, кроме того, один интеллект извлекает из показаний чувств одни суждения, а другой — прямо противоположные.
98
98 См.: Секст Эмпирик. Три книги Пирроновых положений. СПб., 1913.