Кризис современной цивилизации

Козлов Валерий

Но как быть с теми, кто не связан с новой цифровой экономикой? Английский социолог Энтони Гидденс ("Последствия модернити", 1996 г.) видит в будущем переход к постдефицитной системе [96, с. 115]. В современных же проблемах традиционных пролетариев он склонен винить скорее их самих, чем систему. Обращаясь в одной из своих работ к исследованию Пола Уиллиса, изучавшего поведение школьников, выходцев из рабочего класса в одном из беднейших районов Бирмингема, Э. Гидденс пишет: " "Парням" хочется финансовой независимости, которую может дать им работа; вместе с тем, у них нет каких-то особых, четко выраженных ожиданий относительно любых других видов вознаграждения, которые та способна им предложить. Агрессивная, иронично-язвительная культура отношения к школьной среде во многом напоминает культуру, формирующуюся в производственных условиях, в цехах или мастерских, куда они, как правило, попадают. Поэтому "парни" достаточно быстро адаптируются на рабочих местах и с легкостью переносят необходимость выполнять скучную, монотонно повторяющуюся работу в условиях, оцениваемых ими

как неблагоприятные. Непреднамеренным и нелепым последствием "предвзятого отношения" "парней" к ограниченным жизненным возможностям, доступным им, становится сохранение и воспроизводство условий, способствующих ограничению этих возможностей" [29, с. 399].

В результате "парни" сами загоняют себя в систему отчужденного труда: "Не представляя, что есть "обобщенный труд", движимые стремлением заработать немедленно и уверенностью в том, что работа неприятна сама по себе, "парни" воплощают эти убеждения в собственном поведении" [29, с. 409]. Это, по Э. Гидденсу, противоречит изначальным целям системы образования: "Надо полагать, что система образования, элементами которой являются "парни", была создана во имя укрепления равенства возможностей" [29, с. 404]. Вспомнив недавнее повышение платы за образование в Великобритании, мы можем в этом сильно усомниться, впрочем, наша система образования (на свой лад) не лучше.

С момента выхода книги Д. Белла прошло уже 40 лет, но обещанный постиндустриальный "рай" так и не наступил. Попытаемся разобраться, почему. Молодой ученый из г. Комсомольска-на-Амуре Александр Бирюков критикует постиндустриалистов с миросистемно-марксистских позиций, обращая внимание на то, что классический индустриальный сектор в экономике постоянно растет за счет "развивающихся" стран, где к нему относится 40% экономики, а около 70% приходятся на первичный и вторичный сектор [11, с. 60]. В вузах в бедных странах обучается 5-6% молодежи, при этом значительная часть выпускников (например, в том же Китае) не может найти работу, многие специалисты эмигрируют в развитые страны [11, с. 61]. Число пролетариев за пределами ядра миросистемы постоянно растет [11, с. 63]. Все это, по мнению А. Бирюкова, еще раз доказывает справедливость трудовой теории стоимости в мировом масштабе: "Ни знания, ни информация, взятые сами по себе, не могут быть абсолютным источником прибавочной стоимости - таковым может быть только труд" [10, с.65]; "...если "общество знания" и возможно в центре, то лишь потому, что оно невозможно в зоне периферии" [11, с. 66]. Развитие новых технологий способствовало созданию громадной финансово-спекулятивной системы, расширившей возможности экспансии ТНК [11, с.69]. Но и в ядре миро-системы развитие общества весьма отличается от "радужного" сценария, нарисованного Д. Беллом или Э. Тоффлером. Новый интеллектуальный работник, несмотря на некоторую специфику труда, стал пролетарием. И пора бы ему это осознать.

Большой интерес здесь представляет работа современного американского социолога Ричарда Флориды "Креативный класс: люди, которые меняют будущее" [122]. Американский социолог отмечает рост значения креативности для развития современной наукоемкой экономики, а также то, что "...капитализм втянул в свою орбиту таланты различных групп эксцентриков и нонконформистов, прежде исключенных из его экономики" [122, с. 20-21]. Для Р. Флориды креативность по сути противоположна тому, что А. А. Зиновьев называл коммунальностью: "Тогда как новая рабочая среда "профессионалов без воротничка" выглядит, несомненно, более расслабленной, чем старая, в ней на смену традиционным иерархическим системам контроля пришли новые формы самоорганизации, признание и воздействие со стороны коллег и внутренние формы мотивации, которые я называю "мягкий контроль". В подобной обстановке мы стремимся работать более независимо и с трудом выносим некомпетентность руководства и грубость начальников. Мы отказываемся от гарантии занятости в обмен на самостоятельность. Мы хотим не только приличной оплаты своего труда и навыков, но и возможности учиться и развиваться, влиять на содержание своей работы, контролировать свой график и выражать себя как личность посредством профессиональной деятельности" [122, с. 28]. Такой рост свободы креативного класса, отмечаемый Р. Флоридой, связан, по его мнению, с тем, что средства производства теперь находятся в голове самих "креативщиков" [122, с. 52]. Общая доля креативного класса от всех работающих в США на 1999 г. оценивается американским социологом в 30%, а суперкреативного ядра - в 12% [122, с. 91].Однако, противореча самому себе, Р. Флорида пишет, что этот класс в значительной степени концентрируется в определенных городах [122, с. 247], так что, как нам кажется, американский автор скорее склонен отождествлять креативный класс с суперкреативным ядром.

Кроме того, как отмечает сам Ричард Флорида: "Параллельно росту креативного класса происходит увеличение другой общественной группы, которую я называю обслуживающим классом. В нее входят профессии низкого уровня в так называемом обслуживающем секторе экономики, обычно низкооплачиваемые и исключающие самостоятельность: работники общественного питания, сторожа и дворники, сиделки, секретарши, канцелярские служащие, охранники и т. д." [122, с. 88]. Общую долю этого класса американский социолог оценивает в 43% рабочей силы [122, с. 92].

Да и жизнь самого креативного класса оказывается не очень радостной: значительная его часть работает по краткосрочным контрактам, часто сверхурочно [122, с. 131-173]. Не всегда понятно, каковы социально значимые результаты роста креативного

класса, сам же Р. Флорида говорит, что в первой половине ХХ века принципиальных технических изобретений, меняющих жизнь обычного человека, было внедрено значительно больше, чем во второй [122, с.16-17]. Как отмечал современный отечественный критик глобализации С. А. Егишянц, "новая экономика" связана по большей части с избыточным потреблением: "В период кризиса от этих вещей отказываются сразу же - и казавшийся только что таким роскошным мыльный пузырь "новой экономики" благополучно лопается, моментально оставляя не у дел миллионы людей" [36, с. 62]. Будущее выглядит у него еще менее привлекательным, т. к. в XXI веке для функционирования мировой экономики будет достаточно 20% населения [36, с. 186]: "Так или иначе, лидеры бизнеса реально рассчитывают, что в скором времени люди в индустриально развитых странах вновь будут подметать улицы практически задаром или довольствоваться грошовыми заработками в качестве помощников в домашнем хозяйстве" [36, с. 198].

В чем же причина роста элитарных настроений в кругах гуманитарной интеллигенции в оценках возможности совмещения труда и творчества? И насколько оправдан подобный снобизм? А. В. Готнога считает, что скоро в условиях кризиса капитализма несправедливость капиталистического отчуждения труда в новой системе достигнет явной очевидности: "...в сервисно-рентном обществе станет очевидным, что свободное от материального производства время есть подлинное богатство общества. Эту очевидность придаст крайняя степень несправедливости и социального неравенства, когда все общественно-свободное время будет присвоено господствующим классом рантье, а все остальное население, попав в личную зависимость, потеряет остатки свободного времени, которым оно располагало в капиталистическом обществе в нисходящей фазе его эволюции" [30, с. 233].

Думается, в нашем современном обществе справедливость данного тезиса для работников интеллектуального труда мог бы подтвердить почти любой преподаватель вуза, где количество обязательных к составлению (и не имеющих для преподавания практического значения) бумаг возросло раз в десять, почти любой учитель, врач, многие инженеры и управленцы низшего звена. Назначение всего этого вала бюрократической продукции зачастую заключается не в повышении качества работы, а в расширении возможности давления на работника. В России, согласно А. В. Готноге, ситуация осложняется тем, что общественный способ производства и в XIX, и в XX, и в XXI веке сохраняет азиатские черты, связанные с деспотизмом и доминированием государственной собственности [30, с. 222]. Выход А. В. Готнога видит в переходе к коммунистическому способу производства, в котором сотрутся различия между творческой и нетворческой деятельностью. Впрочем, последнее может произойти и в рамках сервисно-рентной системы: "По мере роста и расширения "комплексно автоматического производства" репродуктивная функция труда почти исчезает. Тогда и станет окончательно ясно, что различия между "креативщиками", с одной стороны, и рабочими и служащими - с другой стороны, носят мнимый характер. Всем им придется лицом к лицу столкнуться с истинно противоположным классом - классом рантье" [30, с. 238].

Таким образом, именно кризис современной капиталистической миро-системы, вызванный экономическими и технологическими сдвигами, наложившись на всеобщее распространение консъюмеризма, привел к росту отчуждения труда интеллигенции, что, в свою очередь, породило кризис образования и науки, особенно социально-гуманитарной. Разрушение научной картины мира, рост сциентизма и обскурантизма в современном обществе приводят ко все большей иррационализации поведения масс, особенно в странах полупериферии миросистемы (например, в республиках бывшего СССР или на Ближнем Востоке), что чревато серьезными проблемами. Выходом из сложившейся ситуации могла бы стать последовательная наукоцентричная государственная политика, но это зачастую требует смены элит. А такие изменения, как показывает история, обычно происходят не столько в результате рациональной философской рефлексии над проектами будущего, сколько в силу суровой необходимости.

А пока ситуация все более напоминает Европу XVII века, где экономическая нестабильность, вызванная климатическими изменениями, разложением абсолютизма и становлением капитализма, с помощью государства и церкви привела к массовому взрыву мракобесия, ставшего основой охоты на ведьм. С позиции классовой борьбы, думается, можно говорить о масштабной "превентивной контрреволюции" (термин Г. Маркузе) со стороны правящей элиты. Однако, как уже отмечалось, кризис может стать началом движения вперед. Но для этого, прежде всего, необходимо осознать причины кризиса, наметить пути преодоления и цели, наконец, найти союзников в борьбе против всевластия корпоративно-бюрократической олигархии, данный кризис порождающей. Чем сильнее будут проявляться кризисные процессы, тем более иррациональной станет для той же интеллигенции позиция "над схваткой". Умение анализировать противоречия окружающего социального мира - это не прихоть педагогов-гуманитариев, боящихся остаться без работы, а необходимое условие развития человека. Создание элитарных "точек роста" в науке и образовании (политика, провозглашаемая и отчасти проводимая властями России последние 15 лет) не является решением проблемы даже на конкурентно-технологическом уровне капитализма. Во-первых, остается множество проблем, которые надо решать на местном научном уровне, во-вторых, недостаток рационализма в массовом мышлении легко конвертируется в массовое деструктивное поведение, последствия которого непредсказуемы, в-третьих, позитивный результат в значительной степени нивелируется "утечкой мозгов".