Кризис современной цивилизации
Шрифт:
Глава 4. Отчуждение труда, культура и искусство
Если современный капитализм, который тот же Макс Вебер отчасти отождествлял с победой формальной рациональности, приводит к кризису научного мировоззрения и рационального профобразования, что же происходит в сфере духовного? Правы ли те философы, которые в течение последних ста с лишним лет говорят о вырождении культуры? Почему они именно так оценивают ситуацию? Каковы причины происходящих в культуре процессов? Чем грозит обществу разрушение культурной преемственности?
Одним из первых проблему вырождения западной культуры поставил в конце XIX в. писатель и психиатр Макс Нордау (он же Симон Зюдфельд). К признакам вырождения данный автор отнес характерные для интеллигенции его времени нравственный релятивизм, повышенную возбудимость, частое состояние душевного
Важным показателем вырождения и культуры, и публики является распространение мистицизма. Как пишет М. Нордау: "Здравомыслящий читатель или слушатель, доверяющий своему собственному суждению и обладающий ясным критическим чутьем, тотчас, конечно, заметит, что выражения мистика нелепы и только отражают его туманный образ мыслей. Однако большинство людей не доверяет своему суждению и не может отрешиться от естественного желания придать каждому слову определенный смысл. Но так как в словах мистика такого смысла нет, то его произвольно находят, и поэтому впечатление, производимое речами мистика на мало самостоятельных людей, бывает очень сильное. Они заставляют их думать, т. е. дают им возможность предаваться всякого рода грезам, что гораздо удобнее и приятнее, чем утомительное размышление над определенными предметами и мыслями, не допускающее фантастических уклонений в сторону" [98, с. 57]. Усиление мистицизма и символизма, по мнению М. Нордау, проистекает из общего падения уровня критичности мышления и стремления тунеядствующих "свободных художников" оправдать свой образ мыслей и жизни [98, с. 80]. С этим, согласно Нордау, связана и такая характерная черта современных (увы, не только ему!) деятелей культуры, как эготизм - придание чрезмерного значения своей личности и деятельности, доведенный до крайности отказ от приспособления к миру, стремление к его разрушению - ярчайший пример чего, согласно М. Нордау, - творчество Ф. Ницше [98, с. 180-183]. Как отмечает М. Нордау: "Демонисты и декаденты отличаются от преступников только тем, что первые ограничиваются грезами и словами, а вторые имеют решимость и силу перейти к действию" [98, с. 181].
И М. Нордау был далеко не одинок в критической оценке современного ему искусства. Будущий первый советский нарком просвещения А. В. Луначарский еще в 1912 г. писал: "Мы переживаем такое время, когда художник буквально стыдится элементарных познаний. Ремесло, образование - это теперь филистерство" [79, с. 199]. Причины такого упадка интереса к технической стороне творчества он видел в конкуренции, побуждающей художников к оригинальничанию: "Современный художник вынужден искать оригинальности. Выходя на колоссальный парижский рынок искусств, художник с ужасом констатирует, как талантливо и последовательно использованы уже на нем предшественниками основные направления данного момента. Он лихорадочно ищет нового принципа, хватаясь за все, к чему может быть хоть малейшая симпатия у его современников" [79, с. 222]. Став позднее наркомом просвещения, он уже в 1918 г. говорил: "Социализм стремится к тому, чтобы каждый ценный для общества работник - в особенности работник, дающий творческие ценности, - был поставлен в совершенную независимость от каких бы то ни было случайностей рынка" [80, с. 55]. Решать, кто является художником, он предлагал самому сообществу художников [80, с. 55]. Правда, в этом таилась серьезная опасность, но осознание ее (и то частичное) придет позднее.
В конце своей работы М. Нордау делает ряд пессимистических прогнозов, в которые он сам (счастливый человек!) мало верит. Так, например, он пишет: "Число людей с извращенным половым чувством настолько увеличится, что они образуют в палате депутатов отдельную партию и проведут закон, разрешающий лицам одного пола вступать в брак" [98, с. 315]. А вот его прогноз по поводу образования и культуры: "Способность к сосредоточенному вниманию до такой степени ослабнет, что преподавание в школах будет продолжаться не более двух часов, а общественные увеселения, как-то: спектакли, концерты и т. п., равно как разные рефераты, - не больше получаса. Впрочем, умственное образование будет почти совершенно вытеснено из школ, и большая часть времени будет посвящаться телесным упражнениям; в театрах же будут нравиться лишь пьесы откровенно эротического характера и кровавые преступления..." [98, с. 315].
Сам М. Нордау не верит в свои же прогнозы и, оставаясь оптимистом, пишет: "Нынешняя истерия
И здесь стоит опять вернуться к литературоведческому исследованию Ф. Моретти. Как уже говорилось, одной из главных литературных тем эпохи прихода буржуазии к власти становится тема труда, призванная легитимировать право буржуа на господство. При этом тема труда, согласно Моретти, была тесно связана с темой комфорта буржуа: "...в XVII-XVIII веках одновременно возникли два в равной мере влиятельных, но совершенно противоположных друг другу набора ценностей: аскетический императив современного производства - и тяга к удовольствиям у социальной группы, переживающей подъем. Комфорт и Genussmittel сумели добиться компромисса между этими противоположными силами. Компромисса, но не реального решения проблемы: слишком уж резким был первоначальный контраст между ними" [92, с. 77]. Ту же тягу к комфорту отмечает и историк Э. Хобсбаум, описывая буржуазный дом середины XIX века, призванный быть островком спокойствия в море житейских бурь: "Первое впечатление, которое производит буржуазный интерьер середины века - это чрезмерная наполненность и обилие маскировки. Масса предметов, скрытых под многочисленными подушками и скатертями, теряющихся на фоне обоев и многочисленных драпировок. Все вещи искусной работы: нет ни одной картины, не заключенной в позолоченную, резную, украшенную драгоценными камнями и даже бархатом, раму, нет сидения, не облагороженного обивкой, покрывалом, нет ни одного куска ткани, не увешанного кистями, нет деревянной вещи, которой бы не коснулась искусная рука столяра, и нет поверхности, не покрытой скатертью, венчаемой какой-либо вещичкой" [131, с. 323].
Поэтизация комфорта приводит в литературе и живописи XIX века к тщательно прописанному и наполненному деталями фону, который Ф. Моретти характеризует словом "балласт": "...балласт рационализирует романный мир, превращая его в такой мир, в котором сюрпризы - редкость, приключений стало меньше, а чудеса не происходят вовсе. Балласт - величайшее изобретение буржуазии не потому, что он ввел в роман торговлю или промышленность или другие буржуазные "реалии" (не ввел), но потому, что через него логика рационализации проникает в сам ритм романа. На пике его влияния даже культурная индустрия поддается его очарованию: домашняя "логика" Шерлока Холмса, превращающая кровавое убийство в "серию лекций"; невероятные миры, в которых "научная" фантастика устанавливает подробные законы; мировой бестселлер "Вокруг света за 80 дней", посвященный пунктуальности в планетарных масштабах, в котором герой живет согласно расписанию, как бенедиктинский монах жил согласно своему horarium [распорядку]..." [92, с. 118]. Анализ в новом отношении к описанию явно начинает преобладать над поэтических экспромтом, объективизм - над эмоциональностью, труд - над озарением: "Аналитическая проза раскрывает
свои прагматические истоки, где-то между природой Бэкона (которой можно овладеть только путем подчинения) и бюрократией Вебера с ее "исключением
любви, ненависти и всех чисто личных, иррациональных и эмоциональных элементов, которые не поддаются расчету" " [92, с. 126].
Позднее в рамках мещанской ментальности именно комфорт выйдет на первый план, потеснив собой труд. А объективизм великой литературы, по мысли Ф. Моретти, приведет ее к повсеместному утверждению описания с позиции среднего интеллектуального уровня буржуа: "Это весьма печальный итог серьезного века в истории европейского романа: стиля, который, трудясь без устали, вывел буржуазную прозу на беспрецедентно высокий уровень эстетической объективности и последовательности - но только затем, чтобы открыть, что он больше не знает, что и думать о своем предмете" [92, с. 141].
Наконец, к концу XIX века (т. е. ко времени М. Нордау), после формирования в странах ядра капиталистической миросистемы индустриального общества и всеобщей победы акционерно-банковского капитала, ведущим становится тип буржуа-финансиста, живущего в серой зоне полузаконного: "Буржуа-реалиста вытесняет созидательный разрушитель; аналитическую прозу - трансформирующие мир метафоры. Драма лучше, чем роман, улавливает суть этого этапа, на котором временная ось смещается от трезвого фиксирования прошлого - двойная бухгалтерия "Робинзона" и "Вильгельма Мейстера" - к самоуверенному формированию будущего, типичному для драматического диалога. В "Фаусте", в "Кольце Нибелунгов", у позднего Ибсена герои "спекулируют", заглядывая далеко в будущее. Детали затмеваются воображением, реальное - возможным. Это поэзия капиталистического развития" [92, с. 253].