Кризис современной цивилизации

Козлов Валерий

Мы, однако, хорошо знаем, чем закончилась для немецкой интеллигенции 1930-х попытка играть свою особую роль в политике. Можно обратиться и к более непосредственному опыту перестройки, закончившейся грандиозным крахом нашей отечественной интеллигенции в 1990-е гг. Как пишет С. Г. Кара-Мурза: "Прорабы перестройки первым делом старались растравить сословное чувство в самой интеллигенции - "возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке!" Выражением осознанного отделения от "массы" и странного рецидива этого сословного сознания в среде "рабоче-крестьянской интеллигенции" стал поток пошлых похвал в ее адрес, который заполнил страницы и эфир во время перестройки" [65, с. 150]. Результаты нам хорошо известны. Советская интеллигенция окончательно перестала быть квазисословием, основная ее масса превратилась в интеллектуальных наемных работников, находящихся под жестким контролем корпоративной и государственной бюрократии, немалая часть маргинализировалась.

В советской философии проблема отчуждения весьма подробно рассматривалась Э. В. Ильенковым.

Философа, правда, больше интересовало не само отчуждение, а поиск путей его преодоления, которое заключается не в проповедуемом идеалистами самоусовершенствовании (в отчужденном обществе это лишь путь приспособления к обществу), а в активном изменении социальных структур, порождающих это отчуждение [49, с. 253]. Что касается интеллигенции, то ее отчуждение, по мнению Э. В. Ильенкова, К. Маркс рассматривал через критику понятия абсолютного духа, который у Маркса выступает "...как результат, как следствие определенных, исторически конкретных взаимоотношений между лицами умственного и физического труда, из разделения труда, из факта реального "отчуждения" науки, т. е. мышления в его высших потенциях, от основной массы индивидов, составляющих большинство человеческого общества" [49, с. 250]. При этом, согласно Э. В. Ильенкову: "Мера власти "отчуждения" над людьми всегда обратно пропорциональна их естественно-научной и социальной грамотности, а еще точнее - умению их действовать в согласии с разумом, то бишь с объективной истиной, с объективной природой вещей, выраженной в разуме" [49, с. 292]. Таким образом, именно разумная деятельность - путь к преодолению отчуждения.

Казалось бы, исходя из подобных посылок, надо заключить, что интеллигенция должна быть подвержена влиянию отчуждения в наименьшей степени. Но мы на собственном опыте знаем, что это далеко не так. Важнейшим фактором отчуждения интеллектуальных слоев становится сциентизм, который, по определению Э. В. Ильенкова, есть "...принципиально обесчеловеченная "научность", наука, сознательно противопоставившая себя всем "поэтическо-беллетристическим" (а на самом деле - всем гуманистическим) идеалам и ценностям" [49, с. 342]. Противоположным сциентистскому мышлению является мышление диалектическое, основанное на выделении потребностей социальных групп: "Потребность как прообраз идеи всегда выступает в виде напряженного противоречия. Противоречия между людьми, между классами людей, между способами их деятельности, между методами изменения природы, между формами технологии и т. д. и т. п. А в конце концов - и между взглядами, теориями, понятиями. Зажатый в тиски противоречия, ум человека ищет выхода. Идея - это и есть "придуманный", "увиденный" (т. е. найденный пока лишь в сознании) возможный выход за пределы сложившейся противоречивой ситуации - за рамки существующего положения вещей и выражающих его понятий" [49, с. 344]. Пренебрежение такой диалектикой - это и есть сциентизм [49, с. 344].

Именно обоснование антисциентистской диалектики выступало в качестве главной цели работы боровшегося против мещанства "богоискателей" В. И. Ленина "Материализм и эмпириокритицизм": "Из того, что вы живете и хозяйничаете, рожаете детей и производите продукты, обмениваете их, складывается объективно необходимая цепь событий, цепь развития, независимая от вашего общественного сознания, не охватываемая им полностью никогда. Самая высшая задача человечества - охватить эту объективную логику хозяйственной эволюции (эволюции общественного бытия) в общих и основных чертах с тем, чтобы возможно более отчетливо, ясно, критически приспособить к ней свое общественное сознание и сознание передовых классов всех капиталистических стран" [75, с. 345].

Ныне, однако, провозглашенный как отказ от идеологии отказ от марксизма привел буквально к разгулу сциентизма. Классический пример современного отечественного сциентизма на грани аутизма приводит С. Г. Кара-Мурза: "Недавно на совещании преподавателей обществоведения зав. кафедрой политологии объясняла, какие полезные курсы читаются студентам - "их учат, как надо жить в гражданском обществе". Ее спросили: зачем же учат именно этому, если у нас как раз гражданского общества нет? Почему не учат тому, что реально существует? Она удивилась вопросу, хотя и признала, что да, далеко нам до гражданского общества" [65, с. 170].

Следует отметить, что сциентизм наносит серьезный ущерб не только процессу познания, но и личности самого ученого. Это понимал еще сделавший в молодости блестящую карьеру в классической филологии Ф. Ницше, писавший в 1880 г.: "Наиболее серьезным и основательным ученым грозит опасность видеть, как цель их жизни постепенно мельчает, и чувствовать, как во вторую половину их жизни сами они становятся все угрюмее и неуживчивее" [95, с. 214-215]. Причина, согласно Ф. Ницше, заключается во все большей специализации деятельности ученого, стремящегося к максимальной точности: "Его юношеские планы разбиваются у него на глазах; от них остаются кое-какие узлы и узелки, и ученый теперь находит отраду в том, чтобы применять свои силы к распутыванию их. И тут-то, в разгаре этой полезной неустанной деятельности, внезапно овладевает им, этим стареющим человеком, глубокое уныние, нечто вроде угрызений совести" [95, с. 215]. Видимо, именно это уныние имел в виду М. Вебер, когда говорил студентам, что наука - не путь к счастью [24, с. 718]. Следует отметить, что сроки жизни за последние 100 лет увеличились, так что возможности дойти до состояния уныния и нечистой совести тоже возросли. А проблема сциентизма

осталась. Вот что, например, писал по этому поводу в 1973 г. К. Лоренц: "Существует серьезная опасность, что специалист, которого конкуренция коллег вынуждает ко все более детальному и более специальному знанию, будет все меньше и меньше ориентироваться в других отраслях знания, пока наконец не утратит всякое суждение о том, каково значение и роль его собственной области в рамках большей системы отсчета, сверхличного общего знания человечества, составляющего достояние его культуры" [78, с. 273].

С чем же связано современное усиление сциентизма? В связи с всеобщностью данного явления напрашивается ответ: с социальной структурой, порождающей отчуждение (проявляющееся и в организации труда, и в системах образования и воспитания, и в научной деятельности), вытекающей в конечном счете из отношений собственности, т. е. из способа производства. Как писал Э. В. Ильенков: "...Каждая система разделения общественного труда всегда и создает, и формирует соответствующую своим нуждам систему воспитания, систему образования, которая производит в общем и целом именно таких людей, какие нужны данному обществу, и именно в таких пропорциях, какие устанавливаются в ходе совокупного производства" [49, с. 41]. Это приговор? На наш взгляд, отнюдь нет. Как далее пишет тот же Э. В. Ильенков: "Но когда, рано или поздно, система общественного производства приходит в состояние кризиса, чреватого крушением данного общественного строя - назревает революционная ситуация, то это обязательно выражается также и в остром разладе между системой воспитания и жизнью" [49, с. 41].

Зададимся вопросом: когда, каким образом и почему сциентизм стал важнейшей характеристикой социально-гуманитарной интеллигенции? Безусловно, сциентизм здесь присутствовал всегда. Но его усиление (когда оно становится вполне очевидным для любого рационального наблюдения) есть явное свидетельство нарастания кризисных тенденций как в социально-гуманитарной сфере, так и в самом обществе, лишающемся возможности рационально реагировать на возникающие кризисные явления. В ядре капиталистической миросистемы, в США, одним из первых в послевоенный период эту тенденцию к сциентизации социальных наук обнаружил известный социолог Ч. Р. Миллс, отмечавший в своей работе "Социологическое воображение" (1959 г.) "трогательное желание социологов" "избавиться от обсуждения коренных проблем современного общества" [91, с. 21]. Причины этого Ч. Р. Миллс видел в укреплении господства государственной, корпоративной и военной бюрократии: "...Многим наука представляется не столько творчеством и познанием мира, сколько гигантской машиной, управляемой экономистами и военными, приводимой в действие механиками, которые не только не воплощают науку как особый этос и способ постижения мира, но и не считают ее таковой" [91, с. 26]. Сходную оценку современной ему французской социологии давал уже в 1976 году П. Бурдье, связывая сложившуюся в науке ситуацию со стремлением социологов игнорировать существование классовой борьбы: "Ложная наука, предназначенная для производства и поддержания ложного сознания, - официальная социология (венцом творения которой сегодня является политология) должна демонстрировать объективность и "этическую нейтральность" (т. е. нейтралитет в борьбе между классами, существование которых она, впрочем, отрицает) и создавать полную видимость окончательного разрыва с доминирующим классом и его идеологическими требованиями, умножая внешние знаки научности. Таким образом, с "эмпирической" стороны имеет место парад технологий, а со стороны "теории" - риторика "нео" (также расцветающая в художественном поле)" [16, с. 505].

В современной ему американской социологии Ч. Р. Миллс выделял два основных направления: Высокую теорию (воплощением которой для него была теория Т. Парсонса) и абстрактный эмпиризм. Что касается первой, то, согласно Миллсу, в основе Высокой теории лежит в первую очередь идея легитимации существующей власти при игнорировании тех конфликтных отношений, которые этой легитимации противоречат [91, с. 47-48]. Как отмечает американский социолог: "Власть имущие пытаются оправдать свое господство над институтами, представляя его якобы необходимым следствием широко распространенных верований в моральные символы, священные эмблемы и юридические формулы" [91, с. 48-49]. По мнению самого Ч. Р. Миллса, надо сначала изучать сами процессы легитимации существующего порядка в различных слоях общества, а уж потом пытаться выделить какие-то "общие ценности" [91, с. 51]. Вообще, когда в современном обществе говорят об общих ценностях, то обычно имеют в виду ценности либеральные, т. е. буржуазные, но именно их всеобщность и всепригодность весьма проблематичны.

В рамках же абстрактного эмпиризма "...круг доступных рассмотрению проблем и сама их постановка жестко ограничиваются "Научным методом"" [91, с. 72]. При этом сама "научность" исследования определяется "научной" бюрократией: "Отличительной, хотя, может быть, и не самой важной особенностью этой школы является созданный ею административный аппарат, который рекрутирует и обучает для себя определенные типы работников умственного труда" [91, с. 70]. Научная ценность исследований прямо зависит от рассматриваемых в них проблем. Но в силу дороговизны самих эмпирических исследований их проблематика находится в прямой зависимости от интересов тех, кто платит [91, с. 80]. Именно в рамках данного направления, по мнению Ч. Р. Миллса, ученый в наибольшей степени превращается в "производителя научной продукции", который является одновременно и интеллектуалом, и простым исполнителем [91, с. 76].