Кронштадт и Питер в 1917 году
Шрифт:
Днем в ту комнату в доме Кшесинской, где я работал вместе с другими товарищами, зашел знакомый мне по Гельсингфорсу военный моряк Ванюшин, член Центробалта. Он сообщил, что сейчас уезжает в Гельсингфорс, и спросил, нет ли у меня каких-нибудь поручений. Я проинтервьюировал его по части гельсингфорсских настроений и, посоветовавшись с товарищами, написал бумагу в Центробалт с просьбой выслать в устье Невы небольшой военный корабль типа миноносца или канонерской лодки. Я — полагаю, не без основания — считал, что достаточно ввести в устье Невы один хороший корабль, чтобы решимость Временного правительства значительно пала. Конечно, в боевом отношении это было ничто, но здесь шла игра на психологию.
Тов. Ванюшин обещал мое письмо немедленно передать по назначению. В результате, начав работу в качестве коменданта дома Кшесинской, я фактически превратился в
Впоследствии, на допросах, царские следователи — господа Александровы, поступившие на службу к Переверзеву и Зарудному, предъявляя мне письменные предписания с требованием на орудия и с вызовом кораблей, усматривали в этом юридические признаки, достаточные для того, чтобы квалифицировать события 3–5 июля как вооруженное восстание. На эти ухищрения мне было нетрудно ответить, что если бы мы действительно подняли вооруженное восстание, то у нас хватило бы здравого смысла и знания тактики уличного боя, чтобы не идти стройными колоннами, а рассыпаться и наступать цепью. И в таком случае мы не освобождали бы министров, а, наоборот, арестовывали бы их. Конечно, с моей стороны были сделаны военные приготовления, но только на случай самообороны, так как в воздухе пахло не только порохом, но и погромами. Однако мерам военной предосторожности не пришлось быть проверенными в деле, на боевой практике.
Вернувшись от Половцева, тов. Еремеев рассказал нам, что генерал, немедленно приняв его и Женевского, настойчиво уверял их в отсутствии каких бы то ни было планов, сулящих репрессии нашей партии. И в самом деле, 5 июля генерал Половцев атаки на нас не повел. Он предпочел отложить ее на один день, чтобы, дождавшись новых подкреплений с фронта, продолжавших непрерывно поступать, нанести «сокрушительный» удар нашей партии. Но своими лживыми уверениями генералу никого не удалось обмануть: ему абсолютно не верили.
По возвращении тов. Еремеева было получено новое постановление ЦК, объявлявшее демонстрацию законченной и призывавшее всех участников к ее прекращению [117] . Напряженная атмосфера несколько разрядилась.
Тов. Подвойский предложил мне и Рошалю объехать кронштадтцев. Мы сели в автомобиль, только недавно приобретенный партией, и выехали, нагрузившись консервами и хлебом. К нам присоединился еще третий кронштадтец — анархист Ярчук, случайно в это время зашедший в дом Кшесинской.
117
Решение о прекращении вооруженной демонстрации было принято в ночь с 4 (17) на 5 (18) июля. Обращение ЦК и ПК РСДРП (б) с призывом к организованному прекращению было опубликовало в «Правде» 5 (18) июля 1917 г. Однако разгром юнкерами в тот же день «Правды» помешал распространению воззвания. В связи с этим ЦК РСДРП (б) 5 (18) июля на заседании, начавшемся в 13 часов, выступил с новым обращением, сходным с первым, призывавшим рабочих и солдат к стойкости и выдержке, которое было напечатано в газетах «Листок «Правды», «Волна» и др.
Мы начали с Морского корпуса, затем проехали к Дерябинским казармам — в Галерную гавань. Как только наш автомобиль показывался в воротах, к нему со всех сторон сбегались кронштадтцы. Машина превращалась в трибуну, и мы делали краткие сообщения о политическом положении и о только что принятом решении партии. Настроение товарищей было прекрасное: они готовы были начать вооруженную борьбу за власть Советов, но авторитет партии большевиков обязывал их согласиться с нашими предложениями. Почти единодушно было решено возвратиться в Кронштадт. Больше всего затруднений нам пришлось испытать в доме Кшесинской, где мы устроили собрание кронштадтцев, уже закончив свой объезд. Здесь были размещены исключительно моряки. Стоя в центре военных приготовлений, они, возбужденные этой атмосферой осажденного лагеря, естественно, жаждали боя, борьбы, их революционное нетерпение подсказывало им безумную в данных условиях мысль о немедленном захвате власти.
Поэтому в доме Кшесинской нам пришлось встретиться не только с обычными и вполне естественными вопросами, но даже с прямой критикой нашей позиции и резкими возражениями. Наши оппоненты недоумевали: как это можно вернуться в Кронштадт, не утвердив в Петрограде Советскую власть. Возражали исключительно анархисты и беспартийные. Товарищи, принадлежавшие к партии, с самого начала оказались на нашей стороне; анархистам дал хорошую отповедь Ярчук, вместе
Помимо информационно-осведомительных поручений приехавшие привезли с собой повелительное требование Кронштадтского исполкома о немедленном освобождении всех кронштадтцев, арестованных за последние два дня. Я и Рошаль присоединились к делегации, и мы все вместе отправились на набережную Невы, где сели на маленький катер, доставивший товарищей из Кронштадта, и пошли вверх по Неве — снова к Таврическому дворцу. Ошвартовавшись у какой-то дровяной баржи, мы неудобными переходами по нескольким узким качающимся сходням наконец выбрались на пустынную набережную и всякими закоулками вышли па Шпалерную улицу почти напротив дворца. В помещении Совета мы узнали, что сейчас происходит заседание военной комиссии, откуда к нам вышел меньшевик Богданов.
Мне приходилось с ним встречаться еще в эпоху «Звезды» и «Правды», когда однажды, в день рабочей печати, 22 апреля 1914 г., он, в качестве «ликвидатора», выступал моим оппонентом в пролетарском клубе «Наука и жизнь».
Несмотря на взаимную ненависть, он встретил нас с какой-то странной, покровительственной улыбкой. Мы потребовали освобождения наших арестованных товарищей. Он обещал, что это будет сделано, и тут же, со своей стороны, как контртребование выдвинул вопрос о разоружении находящихся на свободе кронштадтцев.
Мы с негодованием ответили, что об этом не может быть и речи. Тогда Богданов с притворно-участливым видом стал убеждать нас сдать оружие, так как если кронштадтцы станут возвращаться домой с винтовками в руках, то Петроградский Совет не может нести ответственности за безопасность их следования на пристань. Од намекнул на огромную ненависть к кронштадтцам среди некоторых частей гарнизона. Очевидно, он имел в виду только что прибывшие с фронта контрреволюционные полки. В виде компромисса Богданов предложил произвести сдачу оружия в присутствии представителей Петроградского Совета, дав гарантии, что после посадки кронштадтцев на пароход все оружие полностью будет возвращено.
Но это предложение, содержавшее в себе процедуру унизительной сдачи винтовок, также показалось нам неприемлемым. Мы могли согласиться только на то, что кронштадтцы до пристани пройдут по городу без оружия, которое они сложат на подводы и будут везти впереди себя. Богданов обещал дать ответ и ушел в соседнюю комнату, где происходило заседание пресловутой военной комиссии. Через несколько минут он вышел и заявил, что наши условия приняты.
Казалось, что вопрос разрешен и соглашение достигнуто. Не тут-то было. Едва мы успели заговорить с вошедшими в комнату товарищами Каменевым и Троцким, как нам передали, что кронштадтцев просят в военную комиссию. Мы вошли в комнату, где происходило заседание. Там стоял большой стол в форме буквы «П», накрытый казенным сукном, за которым сидели председатель комиссии меньшевик Либер и члены ее: Войтинский, Богданов, Суханов, а также еще несколько молодых людей в офицерской форме, фамилий которых я не знал. Либер, едва скрывая свой гнев, в официальной форме обратился к нам с требованием разоружения кронштадтцев. Мы сослались на заключенное Богдановым соглашение, на основании которого разоружение не предусматривалось. Но Либер, не обращая внимания на наши слова, в еще более категоричной форме повторил свое требование. Его темные глаза от нескрываемой злобы налились кровью. Мы хладнокровно ответили, что не имеем от своих товарищей полномочий на обсуждение вопроса об их разоружении и прежде всего обязаны спросить мнение тех, кого это касается.