Кронштадт и Питер в 1917 году
Шрифт:
— Неужели будет гражданская война? Неужели не удастся предотвратить ее?
И он в искреннем отчаянии нервно сжимал кулаки.
Необходимость оружия, единственного средства защиты в случае кровопускания, диктовалась еще и тем обстоятельством, что, провозглашая демонстрацию, мы сохраняли за собой право в любой момент превратить ее в вооруженное восстание.
Если бы фронт и провинция горячо поддержали наши лозунги, произведя аналогичные смотры своих вооруженных сил, то мы были бы плохими революционерами, не попытавшись форсировать события и уже в июле не сделав октября.
Почему же мы в то время не решились стать на путь переворота?
Потому что, несмотря на несомненное большинство в Питере, во всероссийском масштабе у нас не было достаточно сил, чтобы не только
Партия большевиков поступила правильно, не прельстившись на лавры дешевой авантюры, способной в то время если не погубить революцию, то надолго отсрочить ее Октябрьское торжество.
Исторические дни 3–5 июля в том виде, как они были использованы партией, имели огромные положительные результаты по своему влиянию на дальнейшее развитие событий.
Этот первый грандиозный смотр пролетарских сил, готовых на страх буржуазии, с оружием в руках защищать революцию, был началом конца для Временного правительства и связавших с ним свою бесславную судьбу «оборонческих» партий меньшевиков и эсеров.
События 3–5 июля и последовавшая за ними кампания жестоких репрессий до конца разоблачили контрреволюционную и антидемократическую позицию буржуазного правительства Керенского. Меньшевики и эсеры, запутавшиеся в сетях коалиции, окончательно и бесповоротно скомпрометировали себя.
А наша преследуемая партия, окруженная ореолом мученичества, вышла из этих испытаний еще более закаленной, неслыханно увеличившей свое влияние и кадры своих сторонников.
Июльские дни и неотвратимо наступившее после них обострение классовой борьбы дали огромный опыт и многому научили русский рабочий класс.
Глава VIII. В ТЮРЬМЕ КЕРЕНСКОГО
Отведенная мне камера была расположена в первом этаже огромного второго корпуса «Крестов».
На следующий день, 14 июля, я был вызван на допрос. В особой комнате, рядом с кабинетом начальника тюрьмы, меня ожидал следователь морского суда Соколов в блестящем форменном кителе. Подавая мне лист бумаги, он с преувеличенной корректностью, невольно напомнившей мне царских жандармов, предложил заполнить показаниями официальный бланк.
Когда я закончил изложение своей роли в июльских событиях, морской следователь многозначительно информировал меня, что, по старым законам, так же как по новому положению, введенному на фронте, за вменяемые мне преступления полагается смертная казнь.
— Закон обратной силы не имеет, — возразил я.
В самом деле, в момент демонстрации смертная казнь формально еще не была введена [123] , к тому же моя деятельность протекала в Кронштадте и в Питере, а никак не на фронте.
Следователь недоуменно развел руками. Я догадался, что понятие «фронт», очевидно, допускает самое широкое толкование. Элементарные юридические формулировки, вроде «обратная сила закона», существуют лишь в мирное время и в эпоху революции отпадают сами собой. Мне стало попятно, что в рядах опьяненного победой и жаждой мести Временного правительства существует немало сторонников самой жестокой расправы с большевиками.
123
В статье 105 Военно-морского устава о наказаниях указывалось, что «за сопротивление исполнению приказаний или распоряжений начальника, однако без употребления оружия или иного орудия, виновный подвергается… в военное время лишению всех нрав состояния и смертной казни или ссылке в каторжную работу без срока или на время от 12 до 20 лет». Виновные по 109 статье — «за явное восстание в числе 8 или более человек с намерением
В начале моего тюремного сидения я был подвергнут строжайшему одиночному заключению: дверь моей камеры была постоянно закрыта и даже на прогулку «по кругу» меня выводили отдельно, тогда как другие товарищи, седевшие в одиночках, имели общую прогулку, во время которой устраивались небольшие импровизированные митинги.
Во время одной из первых прогулок я увидел за решеткой нижнего подвального этажа знакомое лицо товарища П. Е. Дыбенко. Не обращая внимания на конвойных солдат и тюремных надзирателей, я спокойно остановился и на виду у всех вступил с ним в приятельскую беседу. Никто не сделал мне замечания — революция уже заметным образом коснулась тюрьмы.
Тов. Дыбенко со свойственным ему юмором рассказал перипетии своего ареста. Он сам не мог удержаться от смеха, когда описывал мне неожиданные злоключения командующего флотом, адмирала Вердеревского, убежденного сторонника Временного правительства. Адмирал, получив шифровку Дудорова о безжалостном потоплении подводными лодками всех кораблей, самовольно выходящих из гавани по направлению к Петрограду, естественно, доставил ее в Центробалт, откуда она, произведя неслыханную сенсацию, распространилась по всем кораблям. Вердеревский, не имевший физической возможности за спиной Центробалта привести в исполнение готтентотский приказ [124] , отлично сознавал, что даже в мало вероятном случае его удачного выполнения ему самому не сносить головы. Конечно, было нетрудно подводной лодкой потопить тот или иной корабль, но вызвать в Балтийском флоте гражданскую войну было абсолютно немыслимо при полном единодушии и нераздельной сплоченности матросских масс. Исходя из одних соображений голой целесообразности и собственного бессилия, а отнюдь не из пристрастия к выборным матросским учреждениям, органически враждебный большевизму, но умный и хитрый адмирал Вердеревский избрал единственный доступный ему лояльный путь и адресовался в Центробалт.
124
Очевидно, в данном случае имеется в виду «дикий», «варварский». Ред.
Высшее морское начальство, сидевшее под адмиралтейским шпилем, было взбешено до последней степени опубликованием секретной шифровки, переданной командующему флотом в порядке боевого приказа, и объявление которой вызвало сильнейшее возбуждение среди моряков и разоблачило грязные, возмутительные приемы борьбы решившего ни перед чем не останавливаться Временного правительства. Лебедев, Дудоров и им подобные увидели в этом акте незаконное разглашение военных тайн.
Вердеревский был обвинен пи больше ни меньше, как в государственной измене и неожиданно для всех арестован.
Впрочем, несколько позже адмирал с такой же внезапностью стал «калифом на час» и прямо из-за решетки попал в мягкое кресло Малахитовой залы Зимнего дворца в качество последнего морского министра Временного правительства. Виновнику его ареста — Дудорову — пришлось срочно ретироваться в Японию на пост морского агента.
После встречи с Дыбенко, возвращаясь в свою камеру, я встретил в коридоре матроса с «Авроры» тов. Куркова и одного из членов Центробалта, Измайлова. Последний пришел в Питер на миноносце в составе делегации Балтфлота с протестом против политики Временного правительства, но был арестован и посажен в «Кресты». Впрочем, оба сидели недолго и вскоре были освобождены без всяких последствий.