Кровь боярина Кучки
Шрифт:
– Об этом пусть моя голова болит, - заявил Дурной.
– Эй!
– швырнул он сапогом в дверь.
– Ещё братину на стол!..
Чуть развиднелось, бродники, остудив похмельные головы житным квасом, вспорхнули в седла и оставили Радосынь за густым пылевым хвостом. Избура-серый конь атамана отставал от Катаноши, так что до Остерского Городца и словом не перемолвились. За первой же переспой в первой корчме Фёдор уточнил:
– Стало быть, княгининого брателку к тебе привесть?
– Не в Киеве ли он?
– обеспокоился Род.
– Не в Киеве, - успокоил Дурной.
–
Уговорились, что бродничий атаман проникнет в крепость в виде новгород-северского посоль
В послеполуденный час в убогую ложню остерского становища вошёл красик в бархатном золотом кафтане.
– У, ведьмедь, отпусти!
– взвыл он в объятьях Рода.
Вдоволь полюбовались друг другом.
– Впору ты объявился, - сказал Кучкович, - Сам собирался искать тебя. Сестре после прежней встречи вынь да положь её «жисточку».
– Как… как свидеться?
– не дослушал нетерпеливей.
– Есть способ, - подмигнул Яким.
– Представь: княгине неможется. Я будто бы третьёводни посылал в Киев. Там знаменитый на всю Русь грек-лечец именем Агапит. Он к нам и прибудет. Кому здесь ведом его лик? Никому!
Названые браться потонку обсудили задуманное.
Повечер к становищу подкатила кареть. Приняла седока в чёрном емурлаке с кожаным ларцом, якобы лекарским… Несколько затыненных грязных улиц, булыжная площадь с деревянным собором, мост через гроблю - и вот она, крепость с мощными городницами, в коей заточена княгиня. Заточена, ибо тут не Киев с его весельями. На вопрос, отчего они с сестрой не празднуют Гюргиеву победу в столице, Яким ответил: меж Андреем с Улитой в очередной раз пробежала чёрная кошка, да и сам с государем в небывалой размолвке. Мечта Кучковича первенствовать в кругу бояр во Владимире, а не теряться средь киевских вельмож. Он нудит Андрея вернуться самовластцем на Север, не подколенничать у отца на Юге. Однако споры эти пока не ведут к добру.
Лечца Агапита ввели во дворец, не столь затейливый, как у Ольговича. Остерский Городец - крепость, не стольный град удельного княжества.
В княгининой ложне царил полумрак. В мелкие окна глядели сумерки. Светильников было два - у ложа и у двери.
Едва дверь закрылась, Улита откинула покрывало, вспорхнула с одра и в длинной поняве [420] повисла на шее вошедшего:
– Родинька-а!
Сброшенный чёрный емурлак лежал на полу у их ног.
[420] ПАНЁВА, ПОНЯВА - юбка, нижняя рубашка.
– У ля, радость, ужли ты нездорова?
Неся любимую к одру, он жадно впитывал её шёпот:
– Теперь здорова!
В прошлую суматошную дорожную встречу он не приметил её особой дебелости. Входит в тело Ули тушка! Не боярышня, а княгиня!
– Отпусти меня, свет мой! Я тяжела…
Род разомкнул объятья, отпрянул от неё:
– Тяжела?
Она не спрятала взгляда, как в лесной келье, когда рассказывала
– Тяжела твоим дитём, Родинька.
– Моим?
– задохнулся от счастья Род.
Приняв переспрос за неверие, Улита прижала подол понявы к лицу, почти пополам согнулась, Род увидел, как задрожали её лопатки под тонкой тканью.
– Опять ты рюмишь?
– Как же не рюмить? Ведь я, как приехала из Владимира, не делила одра с Андреем ни разу. То он под Луцком, то в Пересопнице, то в Переславле, то в Киеве…
Род стал пред ней на колени, приник головой.
– С чего выдумала, будто не верю? И счастье ты моё, и несчастье! Мучился разлукой с тобой. А теперь - с дитятком… мучиться разлучённому вдвое!
– Выкради меня, свет мой, нет более сил, - боролась с рыданиями Улита.
– А дети?
– Все равно выкради.
– А Яким?
– Ни полслова Якиму!
Их руки сплелись, как перед прыжком в пропасть.
– Не ошибись, Улитушка. Путь этот без возврата.
Она положила руку его ниже своей груди:
– Слышишь?.. Одно сердце ошибётся, два - нет!
Род долго не отнимал руки. Полный неизведанных чувств, поднялся, прислонился к изразчатой печи.
– Откуда эти изразцы?
– отвлёкся он от отцовских дум.
– Не ведаю, - отвернулась Улита.
– Перед моим прибытием привезли Андрею. Вздумал меня потешить.
– На них знаки созвездий небесных, зодии, - присмотрелся он, вспоминая изразцы, изготовленные царьградским мастером, купленные Кондувдеем у гречников…
– Глумы это все, - изрекла Улита, как тогда в челне на Мосткве-реке, когда он поведывал ей о зодиях.
Род сообщил, что Ярун Ничей по изволу Андрееву подманом заточил его, мучил голодом, зато сам погиб страшной смертью, сохранив тайну изразцов.
Улита слушала в мрачном молчании и после сказала жёстко:
– Нынче я верю, что Андрей ищет твоей погибели. Знаю, как он ненавидит тебя. Брюхатость мою заметил и ещё пуще возненавидел. Через Вевейку ли досочился или иным путём? С Якимом не говорил пока. Самой же мне что ему сказать? Убьёт! И меня, и дитя в утробе. Увези, выкради поскорей, не то за могилой жди. Мне все тут поперёк горла, поперёк глаз. К чему эти изразцы? К чему серебро светильников?
– Слышал я, Ростислав Гюргич в Переяславле внезапно покинул нашу юдоль?
– молвил Род.
– Так, - сузила глаза Улита.
– Все, как ты предрёк.
– Стало быть, муж твой с этих пор старший сын Гюргия, наследник?
– продолжил Род.
– В великие княгини прочишь меня?
Улита яростной панфирью [421] прыгнула с одра.
– Тише!
– Род поймал её в объятья.
– Все будет сотворено к нашему благу. Только…
– Что? Что только?
– теребила Улита.
– Как без Якима? Через кого нитечку к тебе иметь?
Будущая беглянка задумалась.
[421] ПАНФИРЬ - рысь.