Кровь и пепел
Шрифт:
Так… представление началось? Действительно, вокруг собиралось все больше народа, люди кивали друг дружке, мол, верно Михалка говорит, грешны мы, так грешны, что и подумать страшно. И за всякий грех наказание должно быть. И тут я не вынесла:
– А дети малые?
– Что дети? – обернулся ко мне крепкий мужичок в тесном тулупе, который никак не сходился на его пузе.
– Дети малые чем грешны, что тоже погибать должны?
Я заметила, что к моим словам прислушались, правда, не только горожане, прежде всего «несчастный» юродивый, вроде увлеченный
– Все грешны! Все! Все пред Богом грешны!
Правда, одна из женщин поближе ко мне усомнилась:
– Дети-то малые чем?
Теперь внимание Михалки переключилось уже на нее, юродивый вцепился в платок женщины своими костлявыми неимоверно грязными пальцами и принялся выплевывать обвинения ей в лицо, причем именно выплевывать, потому что из-за отсутствия половины зубов у него вместе с криком вылетала изо рта слюна:
– Греха своего не признаешь?! Каяться не желаешь?! Господь тебя первую поразит! Господь все видит!
Как же мне хотелось либо встряхнуть этого гада изо всех сил, либо вообще швырнуть в сугроб, чтоб хоть снегом помылся, что ли! Но я уже поняла, что стоит мне только произнести еще слово, и его костлявые пальцы вцепятся уже в меня, и оторвать их я уже не смогу. Михалка обладал неимоверной силой, и она совершенно не была связана ни с прозорливостью, ни с внутренней силой, я успела уловить его цепкий, злой взгляд, не имеющий ничего общего даже с трансом. Вся его трясучка была не больше, чем умелой игрой, а рыдания и вопли – спектаклем. Хотелось спросить: на кого работаешь, гад? Но чего уж тут спрашивать, и так ясно…
Мужик с большим животом оглянулся на меня:
– Шла бы ты, девонька, вон как Михалка за тобой наблюдает. Не к добру…
Вот это я заметила уже и сама. Да… контакта с местным представительством православия явно не получалось… Я ничуть не сомневалась, что все, что делает и говорит Михалка, утверждено самим епископом.
Что ж, Анея права, и делать здесь мне больше нечего, надо только предупредить, чтобы Степан не уехал без меня. Дед Ефрем, услышав, что мне нужно в посад, категорически воспротивился:
– Одну не пущу! Анея Евсеевна мне поручила за тобой смотреть, потому пойдем вместе!
– Ну, пойдем, – вздохнула я.
Степан действительно собирался ехать, только когда, пока не знал. Он обещал обязательно взять меня с собой до Прони, а там они пойдут на север, а мне на запад, если к Михайловке.
Мы задержались в их доме допоздна, там было тесно, душно, шумно, но как-то по-домашнему… У Степана, кроме его Олены, жили еще мать и две сестры, одна из которых Прасковья только что родила, ребенок все время пищал в люльке, подвешенной к потолку, у Прасковьи еще были две маленькие девчонки, я не поняла, то ли двойняшки, то ли погодки, года по три-четыре. Да к ним пришла поиграть соседская девочка, тихая, какая-то пугливая Маняша. Вторая сестра Степана была беременна, как и сама Олена, которой тоже скоро рожать. Вот
Я сообразила ради развлечения рассказать малышам сказку про Колобка. Это привело девчонок в такой восторг, что потребовалось продолжение. Пришлось срочно вспоминать детские сказки, причем рассказывать их надо было осторожно, потому как ружей у охотников в Красной Шапочке быть не могло, как и многого другого. Но у меня уже был опыт общения с маленьким козельским князем, потому сказки про рукавичку, про хитрую лису, выжившую зайчика из его домика, и даже про трех поросят пошли на ура! Аплодисментов, конечно, я не услышала, зато вокруг собрались не только девчонки, но и взрослые тоже.
В какой-то момент я сообразила, что ближе всех остальных, буквально прижавшись к моей ноге, стоит соседская Маняша. В отличие от маленьких, но довольно крепеньких Степановых племянниц, эта малышка была, что называется, кожа да кости, только что не светилась насквозь. Рубашонка старенькая, все застиранное, ветхое, в косице в качестве косоплетки дрянная веревочка. Я привлекла девочку к себе и, рассказывая очередную небывальщину, вдруг принялась переплетать ее тонюсенькую косичку. Маня замерла, боясь не только пошевелиться, но и вообще вздохнуть.
Олена подала мне гребень:
– Прочеши.
Пока я чесала, девчоночка стояла, чуть не плача. Заметив в ее глазах слезинки, я удивилась:
– Маня, больно? Я вроде осторожно…
Олена махнула мне рукой:
– Чеши, чеши, потом объясню.
Я поняла и без объяснений, когда всех усадили за стол. Мужское население Степановой избы представлял только хозяин и пришедший со мной дед Ефрем, а потому вокруг стола собрались Олена, я, младшая сестра Степана Надея и девчонки. Мать и Прасковья лежали, им Олена отнесла еду прямо на лавки. Девчонки ели спокойно, а вот Маняша словно боялась лишний раз хлеб откусить. Олена кивнула мне, чтобы покормила девочку. Я предложила Мане:
– Давай есть из одной чашки, чтоб тетке Олене не мыть лишнего.
Та только кивнула. Она осторожно выбирала юшку и хлеб лизала, а не кусала.
– Так не пойдет, а ну бери все подряд из варева и кусай побольше! Смотри, какая ты тоненькая, как и ветром не сносит! – это встрял дед Ефрем.
Девочка подняла на него испуганные глазенки и чуть не залилась слезами.
– Ты чего, Ефрем Савич, пугаешь? Маня и сама умеет есть как надо, да? У нее просто ложка неудобная. Давай, я помогу тебе черпать из миски.
Поев, девочка прошептала «спасибо» и стала собираться домой. Нам было пора тоже, пообещав завтра прийти еще и рассказать новые сказки, я оделась и позвала:
– Маня, одевайся, мы тебя по пути домой заведем.
– Я оделась.
Ребенок был просто закутан в большой старый плат. На ногах такие же старые лапоточки с едва живыми онучами. И это в мороз!
Олена вздохнула:
– Давайте, я вас провожу и Маняшу тоже. Иди сюда, Маня.
Она укутала девочку еще одним платом, но ноги-то оставались полуголыми… Я подхватила малышку на руки: