Кровь и почва русской истории
Шрифт:
Парадокс отечественного обществознания в том, что контекстуальный подход распространяется только и исключительно на нерусские национализмы, в то время как русскому национализму отказывается в этом праве. Одни и те же авторы указывают на исторически прогрессивную роль национализма в Европе, поют дифирамбы национально-освободительной и антиимперской борьбе, признают, что на «международном уровне стратегия так называемого “экономического национализма” оказывается более эффективной, чем ориентация на неолиберальные идеалы “свободного рынка”[451]». И в то же время рассматривают русский национализм (а в более широком смысле и русскую этничность вообще)
Негативные оценочные суждения в адрес русского национализма и русской этничности возведены в статус культурной догмы и этического канона. И это позволяет предположить, что их первопричина лежит не в научных ошибках и заблуждениях, а в дотеоретическом социальном опыте. Конкретнее - речь идет о культурной аксиоматике такой группы, как «советская интеллигенция» (подчеркиваю: именно советская, а не русская), длительное время генерировавшей ценностно-культурный и нормативистский каноны. Для ее ментального и социокультурного профиля характерны культурная, экзистенциальная и отчасти этническая отчужденность от русского народа, собственной страны и государства, вылившаяся в субстанциальное отрицание русскости и России.
Исторически эта черта сформировалась вследствие выбора Запада системой социополитических, экономических, идеологических и культурных координат, в которых самоопределялись отечественные образованные слои и которые структурировали ее взгляд на мир и Россию: «Интеллигенция постигала русскую действительность в терминах, отражавших западные реалии, существовала в мире западных символов, универсалий, за пределы которого не могла выйти. И хотя этот мир был виртуальным, а русская жизнь, в которой жила русская интеллигенция, реальным, в сознании интеллигенции происходила «рокировочка»: именно русская жизнь, ее устройство оказывались виртуальными, и их следовало заменить единственно возможной и нормальной реальностью – западной»[452].
Оборотной стороной провозглашения Запада нормой и идеалом выступала негативизация России и русскости, провозглашавшихся неполноценными и подлежащими тотальной переделке. Если страна и народ плохи субстанциально, по самой своей природе, то кардинальная задача состояла не в улучшении и совершенствовании наличествующего бытия, а в коренной переделке русской природы и замене национального бытия иным. Тем самым русская интеллигенция оказывалась группой с «негативной социальной ориентацией», а ее основной формой бытия – «отрицание местной власти и традиции, социальный гиперкритицизм, уродливое патологическое сочетание народофилии и народофобии, скепсис по отношению к собственной истории, поскольку она не укладывается в западные рамки, в ней нет или не хватает демократии, индивидуальных свобод и частной собственности»[453].
В свете этой культурной и экзистенциальной позиции русской национализм и вообще любая манифестация русской самобытности выглядели исключительно негативно вне зависимости от их содержания и контекста. Просто потому, что они настаивали на русской специфике и позитивно ее оценивали.
В теоретическом плане эта каузальная связь вскрыта и описана в модели социальной идентификации Г.Тэшфела и Дж.Тернера. «Когда группа, к которой человек принадлежит, утрачивает (в его глазах) позитивную определенность, он будет стремиться:
а) оставить эту группу физически;
б) размежеваться с ней психологически и претендовать на членство в группе, имеющей высокий статус;
в) прилагать усилия, чтобы восстановить позитивную определенность собственной группы»[454].
Две первые модели поведения в основном покрывают спектр жизненных и, отчасти, профессиональных стратегий советской интеллигенции либерального и левого толка. Отрицательное отношение к русскости и России, выбор Запада как модели закономерно вели к эмиграции, включая такую
Второй линией было стремление выделиться из «варварской» массы (к которой подверстывалась, в том числе, «неистинная», «фальшивая» интеллигенция, солженицынские «образованцы»), возвыситься над ней, что достигалось через демонстрацию причастности более «высокому» миру (читай: Западу). Принадлежность к нему давала право учить «косный» народ и вести Россию к высотам «цивилизации». Александр Кустарев точно назвал такую самоидентификацию лакейской, «способом самоидентификации челяди через барина»[455]. Причем моральная ущербность здесь сочетается с ущербностью психической, в лучшем случае сильным комплексом неполноценности, ведь, напомню, позитивная оценка собственной группы является психической нормой, а ее низкая оценка – симптомом психического неблагополучия.
Так или иначе, очевидно лакейство тех интеллектуалов, которые последние полтора-два десятилетия пытались прильнуть к кормилу власти. По остроумному замечанию писателя Дмитрия Быкова, в современной России социальным лифтом может воспользоваться лишь тот, кто перед этим долго стоял на четвереньках.
Справедливости ради отметим, что культивировавшееся в элитных слоях советской интеллигенции уничижительное отношение к собственной стране и народу не было беспрецедентной исторической чертой. Как и сама российская интеллигенция, вопреки ее мессианским претензиям, никогда не была уникальным социокультурным образованием - аналогичные группы существовали во многих европейских странах. Что касается негативной презумпции восприятия родины, то наиболее близкую России историческую параллель в этом смысле являет интеллектуальный слой Латинской Америки, который с конца XIX в. и на протяжении изрядной части XX в. переживал и культивировал комплекс неполноценности в отношении собственной страны. Но у латиноамериканцев для этого существовали более чем очевидные основания, которых и в помине не было у советских интеллектуалов. СССР не находился в унизительной роли «банановой республики», а на равных конкурировала с США в военном и внешнеполитическом аспектах. В нем была создана вторую по мощи экономика мира и обеспечен скромный, но достойный уровень жизни граждан. В отличие от Латинской Америки похабное отношение к собственной стране не имело рациональных причин, которые, поэтому, надо искать в области групповой психологии и культуры.
В течение последних пятнадцати лет, по мере стремительного изменения социальной реальности, «великая и ужасная» российская интеллигенция не только пережила тотальное банкротство своих взглядов, убеждений и амбиций, но и социально разложилась. Однако, сойдя с российской исторической сцены, эта группа оставила инерцию в виде культурных норм и ценностных суждений, в том числе касающихся русской этничности и русского национализма. Мертвый хватает живого, что хорошо заметно в тех сферах, где либеральная интеллигенция сохраняет влияние, в частности в масс-медиа.
Контент-анализ федеральных российских СМИ в 2005 г. и в 2006 г. выявил тенденцию к смысловому отождествлению слов «русский», «национализм» и «фашизм». В 2005 г. из 2591 упоминаний слова «национализм» в 922 центральных печатных российских СМИ 62,5 % случаев составляло словосочетание «русский национализм», а из 6422 упоминаний термина «фашизм» - 51 % русский фашизм. И это в 2005-м – юбилейном году празднования советской победы над немецким фашизмом! За десять месяцев 2006 г. лексема «национализм» с прилагательным «русский» встречалась в 317 публикациях, «татарский» - в 15, «чеченский» - в 9; лексема «фашизм» с прилагательным «русский» встречалась в 427 публикациях, «немецкий» - в 104, «татарский» – в 1 случае, « чеченский» - ни разу[456]. Читателям навязывалось представление, что национализм и фашизм присущи почти исключительно русским.