Кровь и почва русской истории

Соловей Валерий Дмитриевич

Сам факт появления национализма, требовавшего для русских преференций, отражал серьезное неблагополучие русского национального тела. Русские националисты начала XX в. почувствовали (то было именно интуитивное ощущение, а не рефлексия), что предел силы русского народа близок к исчерпанию. В этом смысле они оказались историческими провидцами, хотя предлагавшиеся ими рецепты лечения болезни выглядели не менее смертоносными, чем сама болезнь. Ведь магистральная идея «черной сотни» о наделении «русской народности» (восточных славян) преимущественными правами с целью укрепления имперского единства (современным научным языком ее можно определить как стремление национализации политии), объективно несла не менее разрушительный по своим последствиям заряд, чем программы леворадикальных политических сил.

Таким образом, к началу XX в. Российская империя была загнана в историческую ловушку. Старый

путь развития исчерпал себя. Но и никакая последовательно демократическая модель не имела шансов реализоваться; более того, включение демократических и либеральных элементов в имперскую политию распаляло политические аппетиты и провоцировало революцию ожиданий. Политическая стабильность и территориальная целостность империи или свобода и демократия без империи – таков был реальный, а не иллюзорный выбор российского либерализма. Не менее «дьявольскую альтернативу» нес русский национализм: русское национальное государство без империи или империя с сохраняющимся подавлением русских интересов.

Однако империя была разрушена силами, акцентировавшими социополитические, а не этнические факторы. Националистические движения периферийных народов не сыграли ровно никакой роли в падении самодержавия, национальный сепаратизм был не причиной, а следствием падения прежней центральной власти и драматической слабости власти новой, демократической[137].

Значит ли это, что русская этничность не имела важного значения в социополитической динамике начала XX в., что эта динамика определялась, прежде всего, внеэтническими факторами? Убежден, что эта устоявшаяся, канонизированная в историографии точка зрения нуждается, как минимум, в серьезной корректировке, если не в основательной ревизии.

Начну с указания на чрезвычайную важность биологической подоплеки Великой Русской революции начала XX в. Именно русский демографический рост послужил ее «мальтузианской» основой. Вкратце отмечу лишь некоторые из социальных и социокультурных последствий рекордной русской рождаемости. Во-первых, резкое обострение земельного голода в Европейской России. Переселение в Сибирь и на другие свободные земли не смогло решить этой проблемы, вызывавшей растущее социальное напряжение. Во-вторых, аграрное перенаселение, совпавшее со стремительные развитием железнодорожной сети в России, резко интенсифицировало миграционные процессы, создав новую ситуацию в селе и городе. Ее новизна, в частности, состояла в формировании больших групп городских и сельских маргиналов, накоплении модернизационных стрессов и психотизации общественной ситуации. В-третьих, значительный рост доли молодежи в стране в любом случае должен был иметь серьезное дестабилизирующее воздействие, ведь молодость, как известно, состояние психической и социальной неустойчивости. Между тем в конце XIX – начале XX вв. приблизительно половину населения европейской части России составляли люди в возрасте до 20 лет[138]. Для будущей революции горючего материала было в избытке.

Пережитое Россией фактическое удвоение населения в течение 75 лет было грузом, способным переломить хребет любой государственной системе. Российское самодержавие оказалось в положении Боливара из известного рассказа О’Генри…

В этом смысле весьма поучительно сравнение английской и русской ситуаций. Британцы пережили свой демографический бум в XIX в., когда население Британских островов увеличилось чуть ли в 3 раза. Причем в начале XIX в. 55 % британского населения было моложе 25 лет[139]. Но там избыток молодой энергии выплеснулся в создание и освоение величайшей в мире колониальной империи. К началу XX в. рождаемость в Британии значительно снизилась и демографическая ситуация стабилизировалась. Русские же и в начале XX в. оставались мировым рекордсменом по части естественного прироста населения. Но зато возможности экстенсивного развития были уже исчерпаны, империя прекратила распространяться вширь и могла развиваться только «вглубь».

Впрочем, биология бросила вызов стабильности не только в России или в Британии. Этот фактор носил панъевропейский характер. Есть серьезные основания полагать, что демография послужила если не причиной, то основой Великой Французской революции, наполеоновских войн, а впоследствии – глобальных катаклизмов первой половины XX в. Резко ускорившийся со второй половины XVIII в. демографический рост в Европе сполна обеспечил жертвами Молоха войн и революций.

Основную линию противостояния, путеводную нить революции составил конфликт русского народа с государством и правящими классами, который я предлагаю рассматривать не в социополитическом, а в этническом аспекте. Несколько упрощая, противостояли не

классы, не общество и институты, а два народа: с одной стороны, русские, с другой, этнически, культурно и экзистенциально чуждая русским элита.

По переписи 1897 г. только 53 % потомственных дворян назвали родным языком русский, то есть почти половину номинального правящего слоя империи составляли этнические нерусские. Они также занимали важные

позиции в чиновничьем аппарате и армейском корпусе.

На высших ступеньках административной лестницы это были, прежде всего, немцы (напомню, что немец в России исторически вообще был синонимом иностранца). В XVIII-XIX вв. немцы составляли более 17 % высшей имперской бюрократии, причем их концентрация была наиболее высока в ключевых ведомствах. «Даже в [18]80-е годы, в период наибольших успехов панславистской пропаганды, около 40 % постов в высшем командовании занимали русские немецкого происхождения. В некоторых министерствах их доля была еще выше: в Министерстве иностранных дел – 57 %, в военном министерстве – 46 %, в Министерстве почт и телеграфа – 62 %. В целом треть всех высших государственных чиновников, армейских и морских офицеров и членов Сената были лицами немецкого происхождения, в то время как немцы составляли не более 1 % населения России». Объяснение этого обстоятельства административной компетентностью немцев, их политической лояльностью именно институту российской монархии, а не стране – России - грешит неполнотой. Более важно, что, будучи этнически чуждыми основной массе населения, германцы выглядели наиболее эффективным орудием его эксплуатации и подавления: «Некоторые цари, например Николай I, совершенно справедливо полагали, что немцы - более подходящее орудие для проведения угнетательской и непопулярной политики, чем русские…»[140].

Не только для русских из низших слоев общества социальные отношения приобрели очевидный оттенок национального угнетения. Даже члены правящего сословия переживали глубокое унижение в связи с немецким засильем (достаточно вспомнить знаменитое прошение покорителя Кавказа генерала Ермолова: «Государь, произведите меня в немцы!»). Роль немцев в российском обществе была настолько значительна, что в отечественном литературоцентричном дискурсе русские национальные свойства определялись как антитеза немецким: душевность и человечность, спонтанность и непринужденность, безалаберность и коллективизм русских противопоставлялись порядку и бездушию, рационализму и прагматизму немцев. 

Со временем госаппарат и армейское офицерство становились все более демократическим по способу своего комплектования, а значит, более русским по составу. В 1912 г. дворянами было только 36,3 % офицеров, а 25,7 % - выходцами из крестьян. В годы I мировой войны доля офицеров из разночинной и крестьянской среды еще более выросла. Тем не менее представительство нерусских на ключевых административных позициях оставалось непропорционально высоким. Впрочем, главным было не это, а драматический культурный разрыв между простонародьем и образованными классами, пусть даже в значительной мере укомплектованными выходцами из народа. Бесспорно, русская масса воспринимала образованные классы как враждебных «чужаков», что со всей кровавой очевидностью проявилось в революции 1917 г.

В течение нескольких месяцев после Февральской революции в России были сожжены и разграблены все без исключения помещичьи усадьбы – вне зависимости от социального происхождения владельцев, степени их либерализма и прогрессивности методов ведения хозяйств. А ведь к тому времени только 15 % помещиков были дворянами, остальные – разночинцы, купцы и богатые крестьяне. В феврале же на штыки были подняты сотни офицеров. С особенной жестокостью расправлялись с «изменниками» - офицерами с немецкими фамилиями. Однако это был не более чем отягчающий фактор, принципиальная линия раскола проходила между одетой в солдатские шинели крестьянской массой и образованными людьми с золотыми погонами, опять же вне зависимости от их социального происхождения или этничности[141]. На образованных русских, даже выходцев из социальных низов, распространялась презумпция народного недоверия и ненависти. Историки русской революции неоднократно отмечали, что выделение «буржуев» происходило не по классовым и материальным, а по культурным признакам, относились же к ним не как к отличающейся части одного народа, а как к внутренним врагам, не имеющим с этим народом ничего общего. Власть, элиты in toto были не просто социальными антагонистами, а именно враждебным народом, который надо было полностью уничтожить, дабы построить мир и счастье для простых русских.