Кровь и почва русской истории

Соловей Валерий Дмитриевич

Бремя свободы или, на русский манер, «воли», оказалось неподъемно даже для подавляющего большинства революционной «пехоты», не говоря уже о невольных участниках и статистах революции, втянутых ее в воронку силой обстоятельств. В подавляющем большинстве люди не знали, что и как делать с открывшимися новыми возможностями, предпочитая плохой порядок хорошему беспорядку. «Зачем стадам дары свободы…»

У поколения советских людей еще вживе в памяти революционный хаос 1990-х гг., и приведенные выше рассуждения для них не теория, а важная часть личного и социального опыта. К концу прошлого десятилетия потребность в возвращении хоть какого-то государства приняла всеобщий характер,

охватив не только социально пораженное и деморализованное большинство общества, но и выигравшие группы, включая элитные.

В данном случае я хотел показать, что у русских революций общая ментальная подоплека: их психологическим фокусом оказывается остро переживаемое разрушение и воссоздание государственной власти. Эта связь с государством не рациональная, а иррациональная, почти интимная, и такой характер связи присущ, возможно, только русским. Казалось бы, Октябрьская революция предоставила русскому народу уникальные возможности социального творчества, реализации утопического идеала крестьянского самоуправления – своеобразного «мужицкого царства». Так вот, вопреки популярному мнению, эти народные потенции были отчуждены не злокозненными большевиками-узурпаторами, они добровольно, хотя вряд ли осознанно, отчуждались самим обществом в пользу большевиков.

Режим президента Путина - современная реплика подобного общественного договора. Суть его в том, что общество добровольно отказало власти свою роль демократического суверена в обмен на восстановление минимального социального порядка и дееспособного государства. Однако история никогда полностью не повторяется, и на сей раз дело не обстоит таким образом, будто русские предоставили власти авторитарный и диктаторский карт-бланш. Они вовсе не намерены отказываться от потенций демократии в пользу реальности демократии «имитационной» или «управляемой», которая есть эвфемизм неэффективного полуавторитаризма.

За сто лет русское общество радикально изменилось в социокультурном отношении, соответственно изменились его представления о государстве. Государство/власть остается центральным русским архетипом, сохраняется структурная матрица противопоставления актуального и должного государства, но вот представление о содержании и функциях должного государства, государства как морального и политического норматива, стало качественно иным. Если вкратце, то русские видят желательное для себя государство глубоко и последовательно демократическим, причем обширные социологические опросы многочисленных центров не обнаруживают пресловутого ценностного разрыва между русскими и европейцами в трактовке демократии и ее основ. Различия в интерпретации, безусловно, есть, но они не носят фундаментального характера. Когда, к примеру, русские говорят о «сильном государстве» (синоним пресловутой «сильной руки»), то они имеют в виду правовое и социальное государство, эффективно выполняющее свои функции, но никак не всеподавляющего тоталитарного Левиафана.

Русские исторически обоснованно опасаются авторитарной силы государства. Их жертвенность не самоубийственна, а доверие власти не уходит дальше поручения ей нормализовать жизнь, причем эта норма включает в себя, в том числе, демократию.

Русское представление о должном государстве начала XX в., в общем, также содержало мощную демократическую струю. Но, хотя общество довольно быстро и весьма эффективно осваивало демократические практики, учрежденные революцией 1905 г., в нем все же преобладал досовременный демократизм крестьянской утопии, который вряд ли мог работать в мире Модерна.

Демократические представления русских начала XXI в. несравенно более адекватны современности,

и, что очень важно, зиждятся на на автохтонном опыте. Хотя пятнадцатилетнюю жизнь отечественной демократии трудно назвать историей успеха, она не отвратила русских от демократии как принципа, но, наоборот, укрепила их приверженность демократическим ценностям и институтам, снабдила важным опытом демократических практик. В общем, отношение русских к демократии можно передать знаменитой фразой Уинстона Черчилля: сознавая неидеальность этой формы государственного управления, они, тем не менее, предпочитают ее другим формам. А уж в других формах русские знают толк поболее многих народов.

Возвращаясь к центральной линии изложения – к русским революциям, отмечу, что иррациональное, интимно-прочувствованное и двойственное отношение русских к государству (его приятие и отвержение одновременно) удивительно точно корреспондирует двойственности самих революций. С одной стороны, любая великая революцию несет в себе хаотическое начало, выливающееся в тотальное разрушение старого мира. С другой стороны, та же революция несет утопический эскиз нового Космоса, долженствующего возникнуть на месте разрушенного. Революция – это Хаос и Космос в «одном флаконе».

Амплитуда русских революционных качелей увеличивается именно русским иррациональным отношением к государству. Мы усугубляем Хаос тем, что сладострастно и с самоупоением, «до основанья» разрушаем государство и вообще любой социальный порядок, идя при этом против собственных интересов и здравого смысла. В противоположной психологической (и, одновременно, метафизической) фазе – фазе страстного желания возвращения государства – начинаем соглашаться на любой Космос-порядок, даже сомнительный с точки зрения наших интересов, ибо слишком хорошо ощущаем: самое плохое государство лучше его отсутствия.

В социально-психологическом плане революция завершается тогда, когда вдоволь натешившееся анархическим бунтом русское общество возвращается к полюсу признания и сакрализации государства. Достигнув крайней точки, маятник русской истории начинал идти обратно.

Но у этого всеобщего горького похмелья после «пира воли» находится социальный и/или политический персонификатор, возглавляющий движение к государству, вводящий разбушевавшуюся стихию в привычные берега русского бытия. В начале XVII в. вспышка стихийного низового демократизма привела к спонтанной самоорганизации части русского общества в виде первого и второго ополчений. Однако демократическому переустройству государства «средний класс» Московии предпочел стратегическую сделку с самодержавием за счет массы народа. В «красной Смуте» народную вольницу железной рукой взнуздала и загнала в «пролетарский рай» большевистская партия. Правда, эта вольница уже тяготилась сама собой и взывала к власти.

Наиболее интригующий вариант революции развивался на наших глазах. В 1990-е гг. во главе России встал подлинный «царь Смуты» - Борис Ельцин, использовавший и подогревавший анархическую стихию с целью захвата власти. Однако и после этого анархия поощрялась властью как стратегический курс. Вот как сам «всенародно избранный» обосновывал реформы Егора Гайдара: их целью было «именно разрушение старой экономики… Как она создавалась, так и была разрушена»[261]. Хаотизация России выглядела оптимальной рамкой для решения кардинальной проблемы передела собственности, а поэтому сознательно и целенаправленно поддерживалась влиятельными политическими и финансовыми группами. Как известно, удобнее всего ловить рыбу в мутной воде, а в мутной воде «демократической России» плавали очень жирные и неповоротливые рыбы в виде бывшей союзной собственности.