Кровь и почва русской истории

Соловей Валерий Дмитриевич

Однако нарастающая агрессия и просто темная энергия не канализируется в определенное политическое, социокультурное или этническое русло, а рассеивается в социальном пространстве. Она направлена не против общего Врага (кто бы им ни был), а друг против друга, носит характер аутогрессии. Буквально по Артемию Волынскому: мы, русские, друг друга поедом едим, тем и сыты. Подобное состояние умов и душ само по себе не ведет к революции, более того, оно способно истощить потенциальную энергию общественного протеста, превратить ее в ничто, в сотрясение воздуха революционной фразой. «Угнетение и нищета могут регулярно уходить в не-революционные формы: социальную апатию, эмиграцию, рост сердечно-сосудистой заболеваемости под воздействием социального стресса, алкоголизм, мелкую преступность, распад семей,

падение рождаемости и прочие социальные патологии. (Что мы и наблюдаем в возрастающих масштабах в современной России. – В.С.) Все это превращается в социальный динамит только когда возникает детонатор - неподконтрольные властям религиозные проповедники, интеллигенция, организовавшаяся в революционное движение, или выпавшие из невотчинной обоймы начальникии и особенно молодые харизматические личности, которым не удается встроиться во власть»[276]. В свете последней фразы надо отдать должное Кремлю: не очень изощренно, но последовательно и настойчиво он делает все возможное, дабы избежать появления подобного детонатора, можно сказать, вытаптывает траву на корню.

В то же самое время такими своими действиями власть показывает, что революция в России не завершилась: будь ситуация фундаментально стабильной, ей не стоило бы опасаться горстки смутьянов и несанкционированной социальной активности снизу. Но когда любой чих кажется власти угрозой, то тем самым она признается в собственной слабости. Фактически Кремль расписывается в страхе перед русским обществом, которое, справедливости ради признаем, приобретает все более пугающий облик.

Так или иначе, в психологическом отношении постреволюционная России вовсе не отвердела. Под тонкой пленкой стабильности скрывается огнедышащая магма тяжелых и больных страстей. Но не отвердела она институционально и в плане установления четких правил игры. По иронии, именно правящая группа, казалось бы, больше других заинтересованная в установлении долговременного статус-кво, постоянно его нарушает, выступает источником дестабилизации похлеще всех актуальных (надо признать, откровенно жалких) русских оппозиционеров и революционеров. «Неспособность достичь вожделенной стабильности – главная проблема для В.Путина и людей, которых он привел к власти в Рсосии. Само по себе это понятно: источник власти и богатства бюрократического класса – это контроль за изменением правил, а никак не соблюдение их на протяжении продолжительного периода времени. Стабильность в более или менее точном понимании этого слова смертельно опасна для всех без исключения представителей властной элиты и потому попросту недостижима в современной России»[277]. 

Из этого важного и точного наблюдения следует парадоксальный вывод: главным источником потенциальной дестабилизации России оказывается правящий класс. Постоянно индуцируя волны нестабильности, он управляет страной в режиме «управляемого хаоса», от которого к хаосу неуправляемому – лишь один шаг. И шансы, что сей роковой шаг будет сделан, растут. За последние два-три года мы не раз наблюдали большие и малые социальных кризисы, вызванные исключительно действиями властей: от монетизации льгот до обеспечения населения льготными лекарствами. Более того, качество правящей элиты (в известном смысле – российских элит вообще) таково, что кризисы, причем все большей социальной цены, становятся попросту неизбежными.

Эта неизбежность вызвана формированием российской политико-бюрократической элиты по принципу негативной селекции, отрицательного отбора: начальник должен выглядеть вершиной на фоне своих подчиненных, что, естественно, ведет к прогрессирующему снижению компетентности, эффективности, да и просто деинтеллектуализации. При этом антимеритократический норматив навязывается обществу в целом. Факт, что в России самая известная балерина славна скандалами и сплетнями, а не танцем; что можно стать эстрадной звездой, не имея ни голоса, ни слуха; что модные писатели не знают русской грамоты; что в выступлениях медийных интеллектуалов («говорящих голов» нашего ТВ) глупость, ложь и цинизм все заметнее перевешивают правду и смысл; что после чтения наших газет хочется вымыть руки и душу и т.д. 

Итак, мы видим, что новые институты – социополитические и экономические – не только не отвердели, им не дают отвердеть. Не дает именно правящий класс, генерирующий фундаментальную нестабильность, навязывающий

обществу негативные социальные и культурные образцы, работающий, так сказать, на «понижение» социокультурного качества, ухудшение человеческого материала.

В более широком смысле фундаментальным фактором нестабильности остаются отношения власти и общества, государства и русского народа. Ведь что, на самом деле, служит главным итогом революции, если экономического процветания в ее результате быть не может, а вдохновляющая утопия социального освобождения на деле оборачивается своей противоположностью? Обобщенным революционным результатом оказывается государство, способное развязать узел дореволюционных противоречий и которое выглядит в перспективе общественного мнения эффективным и справедливым, точнее, более эффективным и более справедливым, чем государство, разрушенное революцией. Разумеется, эффективность и справедливость одновременно – не более чем идеал. Хотя в «стремленьи к идеалу дурного впрочем нет», в истории эти качества крайне редко сочетаются попарно. Хорошо уже, если присутствует хотя бы одно из них.

«Те государства и правители, которые получили репутацию неэффективных, все же могут заручиться поддержкой элиты в деле реформирования и реорганизации, если они считаются справедливыми. Правителей, считающихся несправедливыми, могут терпеть до тех пор, пока им эффективно удается преследовать экономические или националистические цели, или же они кажутся слишком эффективными, чтобы кто-либо осмелился бросить им вызов. Однако государства, считающиеся и неэффективными, и несправедливыми, лишатся поддержки элиты и народа, которая им нужна для выживания»[278].

Эффективность путинского государства сомнительна в перспективе общественного мнения и вполне очевидна в оптике нелицеприятного политического анализа. Зато торжествующая несправедливость этого государства заметна urbi et orbi, она буквально вопиет о себе.

Здесь мы выходим на сложную и актуальную проблему концептуализации государства, сложившегося в постсоциалистической России. При всем многообразии (квази)теоретических описаний, красной нитью через них проходит определение сложившейся в России (и в ряде стран СНГ) политической системы как «управляемой» или «имитационной» демократии. Хотя оценочные суждения в ее адрес различны: положительные, отрицательные или, чаще, оценка как как «неизбежного зла», большинство независимых наблюдателей полагает такую государственно-властную организацию исторически недолговечной ввиду встроенных в нее системных дефектов и указывает на ее временный и переходный характер[279].

Беда в том, что определения типа «имитационная» или «управляемая» скользят по поверхности, они описывают фасад, но не схватывают социальную онтологию складывающегося государства. Переход от анализа проявлений и форм к анализу социальной сущности государственно-властной конструкции откроет перед нами несравненно более глубокую и драматическую перспективу. Она обстоятельно изложена в одной из последующих глав, которая называется «Контуры нового мира», поэтому здесь я ограничусь лишь несколькими общими замечаниями.

В настоящее время происходит размывание социального государства, государства всеобщего социального обеспечения (welfare state) и переход к иному социальному качеству. Известный русский историк Андрей Фурсов называет его «корпорацией-государством». (Несмотря на созвучие, ничего общего с «корпоративным государством» Муссолини.) Левый американский автор - «неолиберальным»[280]. Вполне приложимо и определение «олигархическое государство».

Несмотря на различие в терминах, отечественные и западные исследователи близким или идентичным образом характеризуют сущностные признаки такого государства. Впечатляющее совпадение и взаимодополнение, за исключением некоторых нюансов, теоретических описаний государства наталкивает на следующую важную мысль: Запад и Россия находятся в общем векторе историко-культурного развития, движутся в одном направлении, хотя и находятся на разных стадиях этого движения.

Что же за государство формируется на наших глазах – в России быстрее и открыто, на Западе – медленнее и завуалированно?