Кровь и пот
Шрифт:
— Не считал, — буркнул Мунке.
— Не считал! Еще бы тебе считать! Ты только рыбу свою поганую и считаешь… Тут и считать нечего: одна всего-навсего и есть у нас красавица — Айганша.
— А, брось ты! Не пачкай имя девушки. Единственная дочь…
— У, дурак старый, — «не пачкай»! Что я, ее сажей мажу, что ли? «Единственная»… Что ж, что единственная, не хочется ей, что ли?
— Поганый у тебя язык!
— Сам ты поганый! Среди ночи разбудил, а теперь лается! Знаем мы таких единственных… Оглянуться не успеешь,
— Тьфу, чертовка! — ругнулся Мунке и натянул на голову одеяло.
Побранившись немного, Балкумис опять заснула, а Мунке не спал, думал над словами жены. А слова ее были похожи на правду.
Все лето косили джигиты Танирбергена и Алдабергена сено на берегу. Скосив весь курак, они принялись за степную траву, перебравшись за черный бугор, за кладбище. Переехал туда со своими домашними и Алдаберген. Танирберген же остался на побережье. Поставив белый шатер на берегу моря, он пировал и веселился вместе со своими нукерами, резал овцу за овцой, устраивал скачки.
Потом потянулись к мурзе из города большие караваны, везли кирпич, лес, стекло и железо. Городские мастера спешно начали строить дом с высокой крышей и деревянным полом, как в городе. Танирберген торопил рабочих, рыбаки удивлялись: зачем ему понадобился новый дом?
И тут Мунке вспомнил рассказ Ализы, как пришла к ним Айганша, нарядная и счастливая… Значит, Айганша должна заменить Акбалу и дом строится для новой жены?
Совсем замучившись от мыслей, старый рыбак заснул под утро. Он спал жадно, но скоро проснулся, вскинулся, прислушался и выскочил на улицу. Проснулись и Ализа и Балкумис и тоже выбежали вслед за Мунке,
Багрово-пепельная луна, распухшая и тусклая, заходила. И ночь, лишенная даже слабого лунного света, заметно наливалась мраком. В ауле Мунке было тихо. Крик доносился из аула Доса. Иногда чей-то звенящий вопль слышался особенно отчетливо, а потом мешался со многими другими голосами. Жалоба, боль, безмерная печаль звучали в многоголосом крике.
Немало изведала на своем веку Ализа, и чутка она была к человеческому горю. Уловив в сплошном гуле звериный вопль молодой женщины, Ализа задрожавшей рукой ухватилась за Мунке.
— Это неспроста… О-о-о!.. — тихо застонала она. — Пришло несчастье…
— Иди в дом. Прошу тебя! — пробормотал Мунке, не зная, что делать, и вдруг встрепенулся. — Кто это? Балкумис, что ли? Эй, постой, вернись!
Простоволосая, босая, заткнув подол длинного платья в штаны, смутно мелькая во тьме ногами, Балкумис бежала во весь дух в строну взбудораженного аула.
Протирая глаза, один за другим вылезали из землянок проснувшиеся рыбаки.
— Что за крик? Что там произошло?
— Да и я, брат, думаю, что бы это могло быть…
— Не помер ли кто? Чуешь, как вопят?..
Ализа тряслась от страха и горя. Мунке стал ласково подталкивать ее к землянке.
— Эй, эй… — говорил
— Ойпырмай, всю душу пронзил этот крик… — слабо отвечала Ализа.
Понемногу рассветало. Занималась бледная заря. Из степи веяло теплом, от моря тянуло солоноватым бодрящим холодком. Аул Доса все еще гудел, правда, потише. В утреннем неверном свете уже можно было заметить там конных джигитов, они съезжались, разъезжались, уезжали куда-то и снова появлялись. Никто почему-то не спешивался.
Возле коней мелькали тонкие женские фигуры. Мунке напрягал старые свои глаза, и ему казалось, что женщины воздевают руки к небу, будто моля о пощаде. Похоже было на ночь после битвы, после набега, и старому Мунке уже мерещилось бряцание оружия, запах крови и конского пота, и опять на память пришли таинственно исчезнувшие джигиты во главе с Калау, туркмены…
— Не видал я еще бабы, которая плачем воскресила бы умершего джигита. Иди скажи там, хватит им выть… — сказал Танирберген косоглазому своему гонцу. Тот отвел единственный глаз свой в сторону и молча вышел.
Танирберген бесился. Он терпеть не мог воплей, слез, пересудов, слухов. Он любил, чтобы все было тайно и тихо. На этот раз тихо не получилось, и в ярости шагал мурза по дому, представляя, как завтра же все аулы только и будут говорить о его неудаче.
Пришли вызванные им ранее Дос и Тулеу. Мурза, посмотрев на них, приостановился было, но потом не вытерпел, снова заходил из угла в угол.
— Каждой семье, у которой погиб кормилец, завтра же выдам по коню и корове! — громко сказал мурза.
Подождал, что скажут Дос и Тулеу. Рыбаки молчали и не поднимали опущенных глаз.
— Все долги погибших беру на себя! — уже закричал Танирберген и притопнул. — Чего стоите, как базарные тюки? Немедленно успокоить аул!
Тулеу и Дос переглянулись незаметно, нахмурились. Потом вздохнули тяжко, сказали:
— Попробуем… И вышли.
Оставшись одни, Танирберген сел и понурил голову. Постепенно ярость его сосредоточилась на тесте из рода Тлеу-Кабак, который стоял в урочище Аяк-Кум. Тестя своего он всегда терпеть не мог, а сына его так и вообще в грош не ставил. И надо же было ему связаться с ними в таком тонком и опасном деле!
Табун одного богача из воинственного туркменского рода Теке-Жаумит давно не давал мурзе покоя. Но, зная о связях этого богача со свирепым ханом Жонеутом, Танирберген не решался напасть на табун в одиночку. В таком деле нужна была чья-то помощь.
И вот, послав косоглазого гонца к тестю в Аяк-Кум, он обо всем договорился. К туркменам отправился крепкий отряд отборных джигитов двух родов.
От Танирбергена в набег отправились десять джигитов во главе с Калау. Выехали они ночью, и мурза сам провожал их в степь. Перед расставанием он отозвал в сторону Калау и крепко наказал ему быть осторожным.