Кровь и пот
Шрифт:
— Спасибо, Акбала!
Акбала беззащитно подняла руку, как бы возражая. Еламан сразу вспомнил этот ее давний жест и, потрясенный, глядя на печальную молодую женщину, подумал: «Бог ты мой, она все та же Акбала. Точь-в-точь как прежде!»
Ему уже не думалось о ней как о женщине — ему просто хотелось сесть с ней рядом, обнять ее, погоревать вместе, что жизнь их пошла врозь, что так много у обоих было горя и обид, что очаг их разрушен и что прошлого не вернешь…
Ребятишки проснулись, зашевелились, удивленно разглядывая чужого человека. Акбала вздохнула и стала готовить чай.
Еламан взял было лепешку, потом посмотрел на детей.
— Пусть дети поедят… — пробормотал он и отдал лепешку назад.
Ребятишки несмело подошли к Акбале. Акбала дала им лепешек, но смотрела при этом холодно, и дети не смели есть, растерянно переводя глаза с Акбалы на чужого человека.
— Идите, милые… Идите, поиграйте! — Акбала выпроводила детей и вернулась в комнату. Усевшись на край одеяла, на котором сидел Еламан, она из-под длинных ресниц долго смотрела на него. На бледном ее лице появилась и тут же исчезла виноватая улыбка.
— Видишь, как живу? — потупясь, спросила она. Еламан молча кивнул.
— Что делать… Судьба мне, наверное, такая. Как сбилась с пути, так…
— Воля всевышнего… — перебил ее Еламан. — К чему вспоминать о прошлом?..
— Нет, нет! — живо возразила Акбала. — Чего там говорить… Во всем я виновата. Не дождалась тебя. Разрушила твой очаг. Бросила ребенка грудного… Бог ты мой! Второй женой вышла — и за кого? За твоего кровного врага… Боже, как я могла?
Закрыв лицо руками, жалко согнувшись, Акбала заплакала в голос, плечи ее затряслись. Еламан молчал, мрачно глядел в сторону. Наплакавшись, Акбала вытерла слезы. Когда она опять заговорила, голос ее звучал ровно:
— Вот видишь… Даже принять тебя нечем, ничего нет в доме. Такова уж городская жизнь — скота на привязи нет. Все мы на шее одного человека, а он…
Акбала не договорила и неуверенно посмотрела на Еламана. А Еламан вспоминал в эту минуту старика Есбола, погибшего Рая, Танирбергена, Мунке и Доса, рыбаков, с кем вместе он работал, Кудайменде и Калена, вспоминал робкую свою радость после женитьбы на Акбале — все это было так недавно, два-три года прошло, и в то же время так давно, будто целую жизнь прожил он с тех пор.
Чувствуя, что молчание слишком уж затянулось, Еламан кашлянул и спросил:
— А где он… этот рыжий, работает?
— Нигде. Без работы теперь.
— А что, не может найти?
— Не знаю. Ищет, наверно…
Еламан хотел поговорить о Танирбергене, у него даже на душе саднило при мысли о мурзе, но, поразмыслив, решил имя мурзы не упоминать. И Акбала поняла это и с благодарностью перевела дух.
Женский глаз куда зорче мужского! Акбала давно уж заметила, что у нынешнего Еламана ничего не осталось от прежнего джигита-рыбака. Русская одежда шла ему больше, чем казахская. Черные усы его теперь росли густо. Крупный с горбинкой нос и большой сильный рот, седые виски, холодные темные глаза, густые хмурые брови, обтянутые сухой кожей скулы, резкая морщина на
И горько, по бабьи пожалела Акбала свои прошлые годы, пожалела, что дымом развеялось ее счастье, что не полюбила она в свое время Еламана…
Говорить им больше вроде было не о чем. Хмуро попрощавшись, Еламан вышел на улицу и пошел, не оглядываясь на дом, где провел ночь и где осталась Акбала. «Да, разошлись наши дорожки!»— твердо думал он, но в душе все кололо что-то, неудовлетворенность какая-то, тоска.
Возле магазина Темирке он вдруг столкнулся с Ануаром. Оглядел его, спросил:
— Ну? Нашел работу?.
— Нет.
— А в депо стал бы работать?
— Ах, дорогой, какой может быть разговор! Выбирать, что ли? Хоть бы как-нибудь подрабатывать, хотя бы немного…
— Ну пойдем, может, и повезет — устроишься.
Не доходя до депо, Еламан остановился и долго внимательно глядел, не маячат ли на подъездных путях солдаты.
— Что такое? Кого ты ищешь? — не мог понять Ануар.
— Ладно, ничего… Все в порядке, пойдем, — сказал Еламан, и они пошли в депо.
Как и всегда, шипели паровозы; в разных углах депо раздавались удары по металлу, грубые и нежные; но сразу видно было — что-то произошло. Незаметно было обычной суеты, не бегали, не перекликались, не орали, надсаживаясь, друг на друга машинисты. Рабочие собирались небольшими группами, нервно покуривали, оглядывались.
На Еламана, едва он вошел, начали оборачиваться. Ему подмигивали, помахивали руками. Некоторые подходили торопливо, жали руку, хлопали по плечу, приговаривали, понизив голос:
— Цел? Молодец!
— Где пропадал?
— Здорово, дорогой!
— Чего пришел-то?
Еламан ничего не понимал, только краснел и беспомощно глядел по сторонам — искал Мюльгаузена. Он скоро его увидел, окруженного рабочими. Мюльгаузен стоял спиной к Еламану и коротко рубил воздух правой рукой: что-то говорил. Слушали его напряженно. Еламан заторопился к Мюльгаузену. Ануар еле поспевал за ним.
— Петька! — позвал Еламан и тронул Мюльгаузена за плечо.
Тот резко обернулся, взглянул на Еламана, глаза его радостно сощурились, но тут же похолодели.
— Где всю ночь шлялся? — Он схватил Еламана за грудь, притянул к себе, подержал, потом резко оттолкнул. — Дисциплины не знаешь? А? Поди вон к тому верстаку, подожди, понял? — И отвернулся, будто забыл про Еламана.
Еламан растерянно отошел, понуро, не глядя по сторонам, пошел к верстаку и стал ждать.
— Что такое, а? — допытывался Ануар.
— Что-то случилось. Не знаю… — неохотно отвечал Еламан, разглядывая свои сапоги. Ему было стыдно перед Ануаром, что он привел его сюда, пообещал работу.
Минут через пять подошел Мюльгаузен.
— Иди за мной, — тихо сказал он и, не оборачиваясь, пошел к выходу.
Вышли, огляделись.
— Слушай… — начал было Мюльгаузен и остановился, разглядывая Ануара. — А это кто такой?
— Это? Это Ануар… — забормотал Еламан. — Я вот у него ночь переждал… Думал вот его…
— Ладно! — оборвал Мюльгаузен. — Слушай! Наши дела плохие… Только не болтать! Понял? — Он опять строго поглядел на Ануара.