Кровь, слезы и лавры. Исторические миниатюры
Шрифт:
“С этим сказанным хорошо лицо Лужкова никак не сообразовывалось, показывая мину насмешливого сожаления”. Конечно, императрица поняла цену его “похвалы” и вскочила:
– Философ несчастный! Смейся, смейся, кривляй рожу свою, а вот погоди, как театр откроется да поставят пьесу мою с актерами, так небось мой “Федул” будет от публики аплодирован.
Лужков против этого не возражал:
– В этом нисколько не сомневаюсь, ваше величество. Публика будет даже рыдать от восторга, ибо автор-то ей известен. Кто ж осмелится сомневаться в
– Да пропади ты пропадом! – И Екатерина удалилась…
В конце января 1793 года женщина рано утром пришла в библиотеку, молча протянула Лужкову пакет из Франции, и он прочел донесение посла о том, что Людовик XVI гильотирован. Лужков вернул пакет обратно – со словами:
– В этом, что произошло, не усматриваю ничего странного.
– Как? Свершилось ужасное злодеяние, а ты… спокоен?
Лужков, понимая волнение женщины, услужливо придвинул для нее кресло, сам уселся напротив и сказал так:
– Ваше императорское величество, чему же мне удивляться, если все отрубили голову одному? Напротив, вызывает большее удивление именно то, что один облечен правом отрубать головы всем , и я не перестану дивиться тому, с какой готовностью люди протягивают под топор свои шеи…
Екатерина вскочила, в дверях разразившись бранью:
– Да чтоб ты треснул, проклятый! Я ему деньги плачу немалые, словно генералу, он в моем же дворце ест-пьет, да еще смеет радоваться, когда монархам головы рубят… Тьфу ты! Недаром “светлейший” тебя в трактире отыскал. Жаль, что умер “светлейший”, а то бы я вас обоих обратно в трактир отправила!
Две недели они после этого случая не разговаривали. Потом встретились и посматривали один на другого косо. Екатерина все-таки не выдержала и улыбнулась. Лужков тихо спросил ее:
– Ваше величество обиделись на меня?
– А ты на меня? – спросила она его в ответ.
И их отношения вернулись на прежнюю жизненную колею.
Впрочем, жить ей оставалось совсем немного.
Павел I, вступив на престол после смерти матери, грохоча ботфортами, сразу навестил библиотеку Эрмитажа, поговорил с Лужковым о книгах, потом напрямик спросил библиотекаря – желает ли он и далее служить при его величестве?
– Если служба моя будет угодна вашему величеству.
– Да ведь все знают, что я горяч… Не боишься?
– Нет, не боюсь я вас – даже “горячего”.
Разом взметнулась трость в руке императора:
– Как ты смеешь не бояться своего законного государя?
– Не боюсь, ибо уповаю на справедливость…
Трость опустилась, ударив по голенищу ботфорта:
– Хвалю! Молодец. Хорошо мне ответил… Я достаточно извещен от матери, что ты человек добрый и умный, я всегда уважал тебя, – сказал Павел, – но… Нам с тобой под одною крышею не ужиться. Проси у меня что хочешь. Я ни в чем не откажу тебе, а жить вместе нам будет трудно…
Далее случилось невероятное – такое, чем очень редко может похвастать российская история: Лужков вернул в казну государства более 200 000 рублей – серебром и золотом, которое не было даже оприходовано
– Скажи, Лужков, чего желаешь в награду за сей подвиг?
– Едино лишь отставки себе желаю.
Павел I указал – быть Лужкову в чине коллежского советника.
– Говори, чего бы хотел еще, кроме пенсии?
– Хочу места на кладбище, что на Охте, дабы мне там клочок земли отвели, я жилье себе выстрою.
– Никак помирать собрался?
– Нет, жить буду. Чтобы помочь всем убогим…
Павел отвел для него двести сажен земли кладбищенской, на Охте же был выстроен для Лужкова домик, в нем он приютил двух отставных солдат, у которых никого близких на свете не осталось. Сколько бы ни собралось нищих возле ворот кладбищенских, Лужков ни одного из них не обделял милостыней – из своей пенсии. Сам же он с солдатами кормился в ближайшей простонародной харчевне. Каждый день по три часа он писал, а написанное солдатам не читал и никому не показывал…
Пережил он и Павла I, а в царствование его сына Лужков – день за днем – копал на Охтенском кладбище могилы для бедняков, ни гроша за свой труд не требуя. С отрывания могил Лужков начинал Божий день – с лопатой в руках его и заканчивал.
В этом он усматривал “философию” своей жизни.
Он умер, а записки его бесследно исчезли.
Упомянув о пропаже лужковских мемуаров, А. М. Тургенев заключал: “Потеря эта весьма важна для летописи нашей”.
Мне остается только печально вздохнуть, присоединившись к мнению летописца той эпохи, весьма странной для понимания моих современников, живущих в конце XX века.
Есиповский театр
На этот раз я приглашаю своего читателя в… театр.
Только не в московский или петербургский, которые подробно описаны в наших солидных монографиях, – нет, я заманиваю вас в глухомань старой русской провинции, где в конце XVIII столетия насчитывалось около двухсот частных театров с крепостными Анютками и Тимохами, которые по вечерам, подоив коров или наколов дровишек, дружно входили в благородные роли Эвридик и Дидон, Эдипов и Фемистоклов. В конце самых кровавых трагедий публика, естественно, требовала развлечений.
“…тута наш Эдип горящую паклю голым ртом жевать приметца и при сем ужасном опыте не токмо рта не испортит, в чем всяк любопытный опосля убедитца, в рот ему заглянув, но и грустного вида не выкажет. За сим уважаемые гости с фамилиями (семьями, говоря иначе) почтительнейше просютца к ужыну в конец липовой аллеи, туды, где моя аранжирея…” – здесь, читатель, я процитировал театральную афишу села Сурьянино Орловской губернии.
Боже мой, как давно это было, и, если уцелело Сурьянино до наших времен, то колхозники вряд ли посещают местный театр, где актеры без боязни жуют горящую паклю, после чего “фамильно” гуляют в оранжереях, поспешая к веселому ужину. Между прочим, я давно заметил: каждый раз, когда речь заходит о крепостном театре (именно таким он и был в русской провинции), сразу же вспоминают знаменитую Парашу Жемчугову: