Кровь, слезы и лавры. Исторические миниатюры
Шрифт:
– Ультиматума не будет! Я посылаю в Петербург старого добряка Фолкнера, чтобы тот согласился с мирными кондициями петербургского кабинета… Срочно шлите гонцов в Портсмут: пусть эскадра разоружается! А пруссакам – отвести войска обратно в казармы. Заодно уж передайте в Стокгольм, что Сити отказывает шведам в субсидиях на усиление флота… Всё!
Воронцов справился у Лизакевича, в какую сумму обошлась русской казне эта кампания борьбы за мир.
– Дешево! – засмеялся тот. – Да и когда еще старые гусиные перья стоили дорого! Мы выиграли битву за мир,
Был чудесный день в Лондоне, ярко зеленела трава на лужайках, когда Воронцов снова навестил Фокса.
– У меня новость… приятная для вас! – сообщил он ему. – Наша императрица пожелала заказать ваш бюст, дабы поместить его в Камероновой галерее своей царскосельской резиденции, причем она уже выбрала для вашего бюста отличное место.
– Какое же? – фыркнул Фокс, явно недоумевая.
– Вы будете красоваться между Демосфером и Цицероном.
– А… вы? – спросил Фокс. – Где же ваш бюст?
Воронцов отвечал с иронической усмешкой:
– Если ваш бюст императрица ставит, чтобы лишний раз взбесить Питта, то мой бюст способен взбесить только императрицу! Не забывайте, что я состою в оппозиции к ее царствованию, как и вы, милый Фокс, в оппозиции к правлению Питта…
Медленной походкой утомленного человека дипломат вернулся на Гарлейскую улицу, где и занял свой пост – в кабинете посольства. Именно в этом году, когда Россия выиграла войну без войны, в Англии скончался поэт Роберт Берне…
И мне стало даже печально: как давно все это было!
Настанет день и час пробьет, Когда уму и чести На всей земле придет черед Стоять на первом месте!Следует помнить, дорогой читатель: борьба за мир не сегодня началась и не завтра она закончится. Только нам уже не слыхать мажорного скрипения старых гусиных перьев, зато из ночи в ночь грохочут в редакциях газет бодрые телетайпы… Будем надеяться. Будем верить.
Досуги любителя муз
Вдали остался древний Торжок – с его душистою тишиной провинции, с угасшей славой пожарских котлет, воспетых Пушкиным. Бежали поляны в синих васильках, сухо шелестели серебряные овсы-Поля, поля, поля… Над разливами хлебов показались кущи старого парка – это село Никольское на реке Овсуге; за кулисами юной поросли укрылись остатки былой усадьбы. “Минувшее предстало предо мною!” Отсверкали молнии давних времен, войны чередовались с недородами, эпидемии с восстаниями, но здесь до наших дней выстояли могучие вязы и липы, веками цветет неутомимый жасмин, вспыхивают яркие созвездия шиповников. Вот и ротонда мавзолея-усыпальницы, где опочил сам создатель этой красоты, когда-то писавший: “Я думал выстроить храм солнцу… чтобы в лучшию часть лета солнце садилось или сходилось в дом свой покоиться. Такой храм должен быть сквозным… с обеих сторон его лес. Но где время? И где случай?”
Время вспомнить о Николае
Смолоду парил высоко, но земных радостей не избегал. Катерина Урусова, некрасивая тихонькая поэтесса, была влюблена в этого крепкого, добротного человека, хотя Гаврила Романыч от брачных уз с вдохновенной княжною уклонился.
– Я мараю стихи, да еще она марать станет, эдак-то и щей некому в доме будет сварить, – говаривал он себе в оправдание.
А на празднике водосвятия, глядя на суету народную из окошек дома Козодавлевых, приметил он в толпе девицу Катерину Яковлевну, и она ему полюбилась. Нанес визит ее матушке; босая девка светила поэту сальною свечкой, воткнутой в медный подсвечник; пили чай в горницах; избранница поэтического сердца вязала чулок и отвечала лишь тогда, когда ее спросят; улучив момент, Державин с прямотою солдата заявил красавице:
– Уж ты не мучь меня, скажи – каков я тебе кажусь-то?
– Да не противны, сударь…
В апреле 1778 года сыграли свадьбу, и поэт надолго погрузился в семейное блаженство, никогда не забывая воспеть в стихах свою волшебную “Плениру”. В одно же время с женою обрел Державин и друга себе – Николеньку Львова, а этот замечательный человек вошел не только в быт, но и в поэзию Державина… Историки признают, что “в поэзии Львов выше всего ставил простоту и естественность, он знал цену народного языка и сказочных преданий. Львов надолго остался главным эстетическим советником Державина”.
– Опять ты, Романыч, под облака залетел, – выговаривал он поэту. – На что тебе писать “потомком Аттилы, жителем реки Ра”? Не проще ли сказать эдак: сам я из Казани, урожден на раздолье волжском. Отвяжись от символов классических, от коих ни тепло, ни знобко, – стань босиком на землю русскую! Давеча за ужином нахваливал ты пирог с грибами да квасы с погребца…
– Ой, Николка, друг мой, што говоришь-то? Неужто мне, пииту, пироги с квасами воспевать?
– А разве не слышал, как девки в хороводе поют: “Я с комариком плясала”? Простонародье и комара смело в поэзию погружает. Пироги да квасы – суть приметы жизни народной. Вот и пиши, что любо всем нам, и станешь велик, яко Гомер… Воспарить к славе можно ведь и от румяной корочки пирога!
Из подражателя классикам Державин вырос в дерзкого разрушителя классики, а советы Львова даром не пропали:
Я озреваю стол – и вижу разных блюд Цветник, поставленный узором; Багряна ветчина, зелены щи с желтком, Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны, Что смоль, янтарь-икра, и с голубым пером Там щука пестрая – прекрасны!Так не мог бы писать ни Тредиаковский, ни Ломоносов! Так мог писать только Державин – певец радостей бытия. Как никто другой, он умел брать слова, подобно живописцу, берущему на кисть краски, и писать словами стихи, похожие на живописные полотна… Смотрите, какие он создавал картины: