Кровь. Закат
Шрифт:
– Слющай! – воскликнул Васген. – Я тебя что, сто раз просил переключить, да? Один раз еще переключи обратно, что проблэму делаещь из я не знаю?!
– Не буду! – сказал бармен и упрямо уставился на этикетку.
Стакан в экране свалился за край стола и упал на телевизионный пол.
Васген подошел к стойке, перекрыв своей широкой спиной большую часть телевизора:
– Давай сам перэключу васса!.. Пусти! – он попытался нащупать щеколду маленькой калитки, позволяющей попасть из зала на рабочее место бармена. Сеня шлепнул его по рукам:
– Не трогай!
Девочка какое-то время рассматривала
Свет электрических ламп преломлялся в его граненом теле.
Она наклонилась, рассматривая мелкие пузырьки, поднимающиеся тонкой струйкой со дна. Пузырьки шепотом лопались на поверхности.
Васген неожиданно перемахнул через стойку и подошел к телевизору.
– Будешь мне мозги дэлать! – сказал он и переключил на другой канал.
Бармен сделал движение в его сторону:
– Сказал, не трогай!
Они начали бороться, отгоняя друг друга от телевизора.
Девочка смотрела на свой стакан расширившимися зрачками.
Она смотрела на него.
На его отбитый краешек.
На его геометрию и топографию.
Она увидела, как качнулась вода внутри него и медленно склонила голову к левому плечу:
стакан сдвинулся на крохотное деление, открывая часть синего чернильного сердца.
И еще на миллиметр.
Заскользил по исцарапанной поверхности, увлекая за собой дрожащие брызги преломляющегося электрического света.
За стойкой охнули: Вазген заломил руку бармену за спину.
– А?! – победоносно воскликнул Васген. – Сдаешься?
– Сдаюсь-сдаюсь… – прокряхтел Сеня. – Блин, все… ну все…
Они оба обернулись на звук битого стекла. Бармен, наконец, вырвал свою руку из борцовского захвата и, скривившись, шевельнул плечом.
Он, перегнулся через стойку и посмотрел в пустой зал.
– Фу! – сказал бармен. – Фу, Маркиза!
Вазген подошел ближе и выглянул из-за его плеча:
Рыжая собака, обнюхивающая неровные граненые осколки на влажном кафеле, отпрянула с виноватым видом.
– Вот коза малолетка! – сказал Вазген. – Стакан разбил и убежал!
Он, наконец найдя потайную щеколду, распахнул неприметную дверцу в стойке и оказался в зале. Подошел к окну и прижался к стеклу лбом.
– Нэт… – сказал он, – убежал уже.
– «Новости» твои начинаются, – пробурчал бармен, вышедший из-за стойки с веником в руке. – Иди, смотри…
Он остановился над осколками, валяющимися на полу, и нахмурился.
– Порезалась она что ли?.. – пробормотал он: красные капли на линолеуме и на острых краях стекла. Расползаются кровавыми нитками-щупальцами в мокрой газированной луже.
Из кухни запахло пельменями.
Рыжая собака, довольно щурясь и высунув язык, стала смотреть за тем, как битое стекло сметают в зеленый совок.
Октябрьские сумерки заглядывают в форточки на пустых окраинах этого большого города, подсматривают начавшиеся только что вечерние новости. Уже подкрадываются первые морозы. Завтра утром москвичи, спешащие на работу, увидят на краях луж первые тонкие корочки льда.
На повороте из узкой улочки между двумя фабричными цехами застыл, мигая аварийками, ярко красный троллейбус. В нескольких метрах от него, перегородив ему дорогу стоит уазик с
Водитель, изогнувшись, заглядывает в пустой салон – все пассажиры давно уже ушли пешком. Он смотрит на часы и прикуривает еще одну сигарету. Чуть дальше по улице он видит трамваи с потушенными окнами, двух болтающих вагоновожатых. Пустые тротуары. Пустые остановки под прозрачными крышами вдоль всего проспекта. Сваренные из толстого железа ларьки, закрытые изнутри на ключ.
Большая черная туча, висевшая последние полчаса за соседним микрорайоном, ворча перевернулась на другой бок, и из-за нее, как из-за толстого одеяла, выглянул край садящегося Солнца.
Желтые солнечные лучи – как с цепи сорвались – шуганули сумерки в соседний двор, запрыгали по телевизионным антеннам на крышах. Один из них – самый желтый и самый шустрый – упал в ущелье между двумя двенадцатиэтажками. Побежал через старый скверик по потрескавшейся тропинке, мимо большой клумбы, вылетел на проезжую часть, прямо на полосатую зебру пешеходного перехода и – никто даже не успел опомниться – покатился кубарем под колеса десятитонных машин. Никто не закричал в ужасе. Никто не стал жать на педали вереща тормозными колодками. Солнечный луч под колесами грузовиков. Черные протекторы на золотом асфальте. Что ему будет? Это же просто Солнце…
Грузовики едут один за одним. Идут с одной же и той скоростью, с одним и тем же выверенным расстоянием от бампера до бампера. Большие мощные машины цвета хаки, крытые брезентом и обшитые древесиной. «ЛЮДИ» – большие белые буквы на заднем борту каждой.
Луч едва успевает нырять в просветы между автомобилями. Они – быстрые тени, перекрывающие собой солнечный свет. Тени, двигающиеся с одной и той же скоростью, держащие одну и ту же дистанцию, как бесконечный железнодорожный состав. Солнце, прорвавшись сквозь них на ту сторону, дозированными кубиками падает на полосатое продолжение пешеходного перехода.
Кто-то стоит на «зебре», подставив лицо этим солнечным кубикам. Одинокая фигура, мелькающая в разрывах между машинами. Ловящая свет и тени.
Это ребенок. Девочка в большом, явно с чужого плеча военном бушлате. Солнце слепит ее каждые полсекунды. Вспышка за вспышкой. Она, зажмурившись, рассматривает внутреннюю поверхность своих век. Световую азбуку Морзе, полыхающую алыми пятнами. Вряд ли она понимает, что видит последнее Солнце этой осени. Вряд ли это вообще кто-то понимает.
Она сует руку в карман и достает из его недр маленький предмет, едва помещающийся в ее детском кулачке. Она разжимает кулак и какое-то время смотрит на него: тускло мерцающий, похожий на большую батарейку. Она отковыривает ногтем какую-то маленькую заусеницу на этой батарейке и вдруг словно фокусница вытаскивает из него пеструю шуршащую ленту. Длинную разноцветную ленту. Диафильм.