Кровавая графиня
Шрифт:
Дора крепко схватила Барбору и поволокла на подворье. Ратники сразу же заметили: что-то затевается. Тут же сбежались со всех сторон.
Завывал морозный ветер. Госпожа, хоть и накинула теплую шубу, вся передернулась от холода.
— Разденьте ее донага и поливайте водой! — приказала она. — А вы, служилые, приведите слесаря, пусть он полюбуется на прелести своей милой, прежде чем они заледенеют.
Страх перед страшным позором и ледяной купелью удвоил силы Барборы. Она заметалась в руках Илоны, вырвалась и помчалась прочь. Обе бабищи, как дикие фурии, с ревом гнались
На крепостном валу она резко остановилась. Злыдни уже почти догнали ее. Она еще кинула последний взгляд на свет, утопавший в ночной тьме, на темное, беззвездное небо, на выстланную снегом долину внизу — и вслепую прыгнула на крутой откос, словно в объятия милого.
Злыдни и солдаты в ужасе смотрели на то место, где еще мгновение до этого белела ее фигура, которая сейчас, вся изуродованная, катилась по откосу вниз…
Только на Алжбету Батори этот страшный прыжок в пропасть смерти не произвел никакого впечатления. Она смеялась сухим, холодным смехом, подобным ледяному сиверко[58], жалобно завывавшему в крепостных башнях и бойницах, а затем крикнула своим дьяволицам, ошеломленно застывшим на палу, точно снежные бабы:
— Приведите остальных девок!
Чем временем в приходе граф Няри надевал на себя униформу пандурского капитана. Священник и капитан с любопытством наблюдали за ним.
— Почему вы переодеваетесь? — спросил священник.
— Не хочу, чтобы наша вылазка за кладом Фицко окропилась кровью.
И все убеждало в том, что и вправду крови не будет.
Выйдя во двор, граф Няри вскочил на коня и крикнул тем пятнадцати чахтичанам, которые, вооружившись заступами и мотыгами, ждали вместе с Микулашем Лошонским:
— Подождите еще немного, я приеду за вами!
Гайдуки, стоявшие на страже в воротах, с любопытством смотрели на всадника, скакавшего к замку.
— Гайдуки, — крикнул им измененным голосом всадник в форме пандурского капитана, — быстрее по коням! Госпожа приказывает всем немедленно гнать в Старую Туру, где между ратниками и разбойниками кипит бой. Там дорога каждая рука.
— А кто же будет охранять замок? — спросил один из гайдуков.
— Я с несколькими подданными. Сколько гайдуков у входа в подземелье?
— Пятеро.
— Так и тех прихватите. В Старой Туре нужны все до последнего!
Ничего не подозревая, гайдуки тут же вскочили на лошадей и вылетели из ворот.
Вскоре, однако, они перешли на трусцу, открыто признаваясь друг другу, что желательно достичь места битвы, когда она уже закончится.
Граф Няри вернулся в приход за кастеляном с чахтичанами и немного погодя, не встретив никакого сопротивления, проник в замок, а затем и в подземелье, где был зарыт клад горбуна…
Граф уверенно всадил заступ в землю и стал копать. Вскоре, однако, он убедился, что клад исчез… Нашел ли Фицко новый тайник, или кто-то опередил его?
— Клад мы должны во что бы то ни стало найти, — воскликнул граф, кипя от ярости при виде пустого тайника. Он стал со своими попутчиками немедля копать землю между
Яну Поницену в ту ночь так и не удалось лечь, освежить тело и душу спокойным сном. Не мог он и вознести к небу чистую молитву.
Мысль неотступно возвращалась к Калине, Дрозду и Кендерешши. Затем устремлялась и в Мияву, и в подземелье, где трудились кастелян с графом и их спутниками. Со стыдом ловил себя пастор на том, что от сердца шла молитва не только о рыцарях, поспешивших освободить плененных девушек, но и о тех, кто, собственно, намеревался похитить чужое добро…
Он беспокойно ходил по комнатам и напряженно прислушивался к каждому звуку — не возвращаются ли разбойники с освобожденными девушками или граф и кастелян с найденным кладом Фицко… Тревога его нарастала.
С улицы донесся шум. Священник выбежал из дома. К приходу приближалась группа мужчин. Они несли женщину, которая не проявляла признаков жизни.
— Мы сторожили, как нам было приказано, у тайного входа и вдруг услыхали отчаянный крик, — поведал один из мужчин. — Мы пошли на этот крик и на откосе обнаружили эту женщину. Должно быть, ее сбросили с града. Лишь благодаря сыпучему снегу она вся не покалечилась. И еще повезло ей, что мы сразу нашли ее. А то замерзла бы.
— Значит, жива? — спросил сочувственно священник.
— Жива, — ответил чахтичанин, — но у нее какие-то странные приступы: бредит, выкрикивает несвязное, вырывается из рук. Кричит: «Хочу умереть, хочу умереть!» Дергается изо всех сил, наконец, умолкает, а немного погодя все повторяется сначала.
— Боже святый, да ведь это же Барбора Репашова! — выкрикнул священник в испуге, когда мужчины опустили несчастную на пол и пасторша со служанками занялись ею. — Это она! Как она попала на град?
Когда Барбору уложили в постель, она открыла глаза, села, но ожидаемый приступ не повторился. Она увидела перед собой доброе, заботливое, окаймленное белыми волосами лицо Яна Поницена. Сложив руки, словно в молитве, Барбора воскликнула голосом, от которого у всех до боли сжалось сердце и навернулись слезы на глазах:
— Спасите Павла! Святой отец, спасите его. Все о нем известно! Я предала его!
Голова ее опустилась на подушки, и она разразилась рыданиями. Она впала в бесчувствие, тело перестало трястись в судорожном плаче. Теперь она лежала спокойно. Лишь на лице ее лежала печать невыразимой печали и горя.
Ян Поницен не успел задуматься над последствиями предательства Барборы. Сам не свой прискакал один из участников миявской вылазки и крикнул:
— Дрозда, Калину и Кендерешши и всех остальных товарищей переловили в подвале миявской усадьбы!
Запыхавшийся разбойник еще не успел досказать, в какую ловушку их заманил Фицко, когда прибежал чахтичанин, остававшийся на страже у тайного входа под откосом.
Он поведал им, что только что в подземелье втащили закованных в цени Дрозда, Калину, Кендерешши и остальных товарищей. Но и это еще не было последним событием, взволновавшим чахтичан и приведшим в ужас Яна Поницена.