Кровавая графиня

Нижнанский Йожо

После встречи под Башовцами кортеж Алжбеты Батори продолжал свой путь в молчании.

Все чувствовали, что там, на дороге, проходящей через густой бор, произошло крушение двух молодых сердец. Но молчание было вызвано не сочувствием молодцу и девушке, а прежде всего тайной, окутавшей эту трагедию. Что общего может быть между предводителем лесных братьев и земанской дочерью?

Тишина воцарилась и в экипаже Алжбеты Батори — она прижимала к себе Эржику, нежно гладила ее, но не произнесла ни слова.

Алжбета была счастлива. Дочь никогда не казалась ей такой близкой, как сейчас. Разочарованная, отвергнутая, она

преданно прижималась к матери. В ее страданиях мать казалась ей единственной опорой. И, кровно обиженная Дроздом, ненавидя весь мир, она начинала оправдывать графиню и сожалела, что была столь нетерпима к ней.

— Матушка, — шептала она со слезами на глазах, — я так несчастна, что хочу умереть…

— Глупышка ты моя, — утешала ее, привлекая к себе, мать. Даже она не могла сдержать слез, которые еще больше сближали с ней Эржику.

— Матушка, скажи, что ты любишь меня! — девушка никла к ней разгоряченной головой.

— Люблю, Эржика, люблю тебя больше всего на свете…

Вспыхнувшая с новой силой материнская любовь рождала в душе графини непреодолимое чувство жертвенности, самоотречения, жажду чуда.

— Скажи, Эржика, что мне сделать ради твоего счастья? Нет ничего на свете, в чем бы я могла тебе отказать.

— Ничего, матушка, ничего, только бы поскорее отсюда! Я уже не хочу возвращаться ни в Врбовое, ни в Чахтицы. Хочу жить в чужом городе, среди неведомых мне людей.

— Гони лошадей! — крикнула госпожа кучеру.

Гайдуки и кучер обрадовались приказу — они давно с опаской поглядывали на затянутое тучами небо, то и дело рассекаемое кривыми остриями молний.

В пьештянском замке все были уже на ногах, ворота гостеприимно распахнуты настежь. Гайдуки стояли на часах с самого полудня, давая понять Пьештянам, что едет сама госпожа.

Только въехал во двор кортеж, как полил дождь, сопровождаемый громом и вспышками молний.

В столовой расположились только мать с дочерью. Девушка едва касалась еды. За столом она не издала ни звука — говорила одна мать. Но все ее попытки оказались тщетными. В сердце Эржики острая боль притупилась. Гнев стал затихать. Но тем мучительнее было чувство разочарования.

Постелили ей в спальне матери. Графиня уложила ее, словно ребенка, на белые перины, поцеловала, прикрыла одеялом. Эржика нашла облегчение в тихом плаче. Сквозь плотно прикрытые ставни, будто из бесконечной дали, в спальню проникали раскаты грома. Мысли Эржики невольно обратились к Андрею Дрозду: где он, как укрывается от беснующейся стихии? В пещере ли он или под открытым небом, во власти потоков и вихрей?

Обессиленная последними событиями, она наконец уснула.

Разбудили ее поцелуи матери.

Сквозь открытое окно в спальню лились игривые лучи солнца. Ликующе голубел после дикой грозы небосвод. Эржика встала отдохнувшая, со свежим румяным лицом, с таким ощущением, будто воскресла из мертвых.

Выбежав во двор, она хватала из рук служанок корзины с ячменем и полными пригоршнями бросала золотистые зерна курам и петухам. И радостно хохотала, глядя, как к стае прибивались юркие воробьи, а жадные куры клювами отгоняли их от пиршеского стола.

Это была уже не хмурая, тайной печалью и страстью томимая девушка. Беззаботная молодость брала верх в душе и заявляла о своем праве радоваться жизни.

Дальнейший путь проходил уже не в таком тягостном настроении, как до

Пьештян. Эржика больше не сидела недвижно в карете, похожая на застывшую мумию, а с интересом оглядывала впервые увиденные ею места. Все занимало ее. Она спрашивала название каждой деревни, мимо которой они проезжали, допытывалась, кто владеет тем или иным замком, то и дело выходила из кареты и приказывала гайдуку слезть с коня, садилась сама и уносилась далеко вперед, будто не могла уже дождаться приезда в Прешпорок. Порой она испытывала искушение свернуть с дороги и умчаться через горы и долы, преодолевая реки, — лишь бы подальше от кортежа. В горы, в леса, где она могла бы встретить Андрея Дрозда. И тут же ее охватывал стыд от подобных мыслей. В такие мгновения в ней оживала обида на Андрея Дрозда, и она резко пришпоривала коня, надеясь в бешеной скачке забыть обо всем.

Под вечер процессия, после остановки в Трнаве, подъезжала через Модру к Прешпорку.

Близ города, когда позади остался Рачишдорф[46] и совершенно отчетливо стал виден гордо возвышающийся прешпоркский град, один из гайдуков, ехавший впереди процессии, повернул к карете госпожи и учтиво проговорил:

— Осмелюсь напомнить ее графской милости, что до сих пор она не соизволила указать, какими воротами мы должны въехать в город и куда должны затем свернуть.

— Сколько лет ты у меня на службе?

— Десять, ваша графская милость.

— Мог бы уж все прекрасно знать.

— Я знаю, ваша милость, только я подумал, может, на сей раз…

— Никаких «может». Проваливай! — обрушилась она на гайдука.

Хотя Алжбета Батори ехала на этот раз из Чахтиц, а не из Вены, она, как всегда, въехала в город через Выдрицкие ворота. Многие вельможи предпочитали эти ворота для торжественного въезда в город.

Это были королевские ворота: через них при различных обстоятельствах триумфально вступали в Прешпорок венские сановники.

Кортеж огибал внутренний город, защищенный бастионами и четырьмя воротами. Он следовал по улицам, населенным преимущественно виноделами. Повсюду царило веселье. Во дворах, на завалинках, сидели виноделы со своими семьями и подручными. Ели-пили, по, заметив или услышав, что мимо приземистых домиков проезжает господский кортеж, выбегали на улицу.

Виноградари, самоуверенные прешпоркские обыватели, как и завсегдатаи шинков, где дозволено было продавать вино в розлив, стояли с гордой осанкой и с любопытством осматривали кортеж. Иное дело — обитатели гетто. Бородатые, с длинными волосами и пейсами, в засаленных кафтанах, евреи жались к стенам своих домов, стараясь — в знак глубочайшего уважения — держаться как можно дальше от кортежа венгерской аристократки. Но это все равно не ограждало их от унижений, несмотря на мольбы о заступничестве, обращенные к властям. Не только высокому сановнику — любому горожанину можно было безнаказанно оскорблять евреев. То был самый униженный в городе люд, отторженный от прочих жителей, точно племя прокаженных. А когда кому-либо из них приходилось — в поисках самых дешевых товаров — оказаться на христианской улице, то держался он точно человек с нечистой совестью, на которого вот-вот обрушатся взрывы ненависти и презрения. А вечером, едва начинало темнеть, городские стражи запирали решетчатые ворота, отделявшие гетто от остальных частей города. И горе еврею, застигнутому ночью за этими воротами.