Кроваво-красные бисквиты
Шрифт:
– Как это?
– Мы же знаем, что Яков Семенович с трудом признает свои ошибки, а горничная – это его ошибка. Вот он и постарается сделать их соучастниками, и это может получиться. Суди сам: отравленные бисквиты в дом Скворчанского принес посыльный, он передал их в руки горничной, горничная единственная, кто остался в живых. Это может произвести впечатление на суд. Если осталась в живых, значит, виновата. Что ни говори, а бытуют у нас еще такие мнения. Да и потом, самоубийство Марко успокоит общественное мнение, что сейчас крайне важно. Как ни крути, а все происшедшее на руку Алтуфьеву.
– А мы что получим?
– Ничего! Да и зачем она тебе нужна, медаль, а, Меркуша? С этими медалями столько хлопот. Пусть уж Алтуфьев их носит, они ему нужнее, они его возвысят в собственных глазах. Да и потом, это все, как ни странно, и нам на руку. Да! И не надо на меня таращиться. Это выгодно и нам, потому что настоящий отравитель успокоится. Решит, что все, никто его не ищет, ну и как-нибудь выдаст себя.
– А вдруг не выдаст?
– Тогда нам придется его искать. Но в любом случае мы его найдем, в этом я не сомневаюсь. Ты не думал, как нам заполучить предсмертную записку, которая осталась после Марко? – переключился на более насущное Фома Фомич.
– Думал!
– И что?
– Да вот она! – Кочкин вынул из кармана сложенный вдвое обрывок темно-бежевой оберточной бумаги и протянул начальнику сыскной.
– Ты меня не перестаешь удивлять! Как тебе это удалось? – восхищенно уставился на своего помощника фон Шпинне.
– Выпросил у Алтуфьева до завтра…
– А что сказал?
– Сказал, к нам попала записка, написанная на такой же бумаге. Возможно, ее написал Марко.
– Молодец! Ну, тогда не будем откладывать в долгий ящик – сличим почерки, – сказал начальник сыскной и вынул из стола папку, в которой у него хранился листок, написанный посыльным Марко. Фома Фомич положил обе бумажки рядом на столе и попросил чиновника особых поручений взглянуть на них. Не нужно было быть графологом, чтобы понять – предсмертную записку писал другой человек.
– Нет, это рука не Марко! – воскликнул Меркурий Фролович.
– А я в этом и не сомневался. Когда будешь возвращать записку Алтуфьеву, не говори ему об этом.
– А может, не будем возвращать?
– Нет, надо вернуть. Нам с тобой дурная репутация ни к чему. Да и потом, кто знает, может быть, еще придется обращаться к Алтуфьеву. Если мы сейчас не вернем записку, то в следующий раз он вряд ли пойдет нам навстречу. Более того, зная следователя, боюсь, что он и другим расскажет, как мы с ним непорядочно поступили. Нет, и еще раз нет, записку нужно вернуть.
– Это я понял – нужно вернуть, – кивнул Кочкин. – Я не понял, что при этом нужно сказать?
– Скажи правду.
– То есть? – удивился Меркурий.
– Скажи, что почерк не совпал.
– Но вы сказали пока не говорить об этом Алтуфьеву…
– Нет! – мотнул головой полковник. – Алтуфьев не должен знать, что предсмертную записку писал не Марко. А то, что этот почерк с чем-то там не совпал, об этом сказать можно.
– Хитры вы все-таки, Фома Фомич, – заметил Кочкин.
– Служба у нас такая. Если в нашем ремесле не хитрить, то цена нам – четверть копейки в базарный день! – весело ответил на замечание чиновника особых поручений фон Шпинне.
?
Глава 9
Джотто
На следующее утро, придя на службу, Фома Фомич вызвал к себе Кочкина и велел подождать с поездкой к Алтуфьеву.
– Но вы же говорили, что предсмертную записку Марко нужно вернуть…
– Обязательно вернем, но после того, как я поговорю с нашим сидельцем.
– Кого вы имеете в виду?
– Джотто, кого же еще? Он единственный, кто находится в наших полицейских закромах. Давай тащи его сюда, у меня к нему появились новые вопросы. И я надеюсь, что он на них ответит.
Кондитер, которого в кабинет ввели двое полицейских агентов, за ночь, проведенную в камере, разительно изменился. Теперь он уже не выглядел молодцом, как было накануне. Измятое жестким полицейским тюфяком лицо несло печать ночных мучений, вызванных бессонницей и мрачными раздумьями. В ответ на жизнерадостное приветствие начальника сыскной он пробормотал что-то неразборчивое, может быть это были пожелания здоровья, а может, и проклятия. Фома Фомич больше склонялся ко второму варианту. Джотто прошел к свидетельскому стулу и тяжело, точно отработавший световой день в поле батрак, опустился на жесткое скрипучее сиденье.
– Не буду спрашивать, как вы провели ночь, – начал фон Шпинне, – потому как знаю, что плохо. Но кто в этом виноват?
– Вы хотите сказать, во всем виноват я? – апатично удивился сиделец.
– А вы думаете иначе?
– Да, я думаю иначе! – хмуро и с нажимом ответил кондитер, к нему, судя по всему, возвращалась жизнь.
– И кто же, по-вашему, виноват?
– Я не буду отвечать на этот вопрос, вы и сами знаете!
– Знаю, – мотнул головой фон Шпинне, – вы вините меня! Я с этим обвинением не согласен, но спорить не буду. Скажу только, что если вы и сегодня правдиво не ответите на мои вопросы, то я буду просто вынужден оставить вас у себя в гостях еще на одну ночь. И так до полной победы справедливости.
– Что вы имеете в виду, когда говорите о справедливости? – спросил кондитер.
– Я имею в виду только справедливость, и более ничего.
– Значит, у нас с вами разные представления о ней! – заключил Джотто.
– Вот здесь я с вами, пожалуй, и соглашусь. Но не будем превращать наш разговор в пустую псевдофилософскую дискуссию, приступим к делу. Итак, на чем прервалась наша вчерашняя беседа?
– Я не помню! – отрезал кондитер. Депрессивное уныние, навеянное пребыванием в полицейском подвале, похоже, совсем покинуло его.
– Зато я помню! Вы не ответили, перед кем хвастались, что у вас есть яд, который вы привезли с собой из Италии. Вы только упомянули, что это была какая-то женщина и что вы хотели якобы произвести на нее впечатление, – начальник сыскной замолчал, в раздумьях повертел головой. – Мне до сих пор непонятно, как можно произвести впечатление на женщину, рассказывая ей, что у вас есть смертельный яд. Так что же это за женщина? Назовите ее имя.
– У меня было много женщин! – с вызовом бросил итальянец и, откинувшись на спинку стула, забросил ногу на ногу. Фома Фомич посмотрел на это и подумал, что одной ночи в подвале для Джотто, пожалуй, все-таки мало.