Кроваво-красный снег. Записки пулеметчика Вермахта

Киншерманн Ганс

8 мая. Сегодня нас перевели из пансионата в большой военный госпиталь с претенциозным названием «Бельвю». Вчера американцы в неизвестном направлении транспортировали грузовиками многих выздоравливающих и солдат из войск СС. В результате в госпиталях народу значительно поубавилось.

9 мая. В нашей пище больше нет соли. Жидкий суп на вкус совершенно пресный. Говорят, что чехи конфисковали всю соль. Не иначе как нам в отместку. Когда я выглядываю в окно, то удивляюсь, откуда только взялись все эти чешские солдаты. Между тем с капитуляцией гросс-адмирала Дёница война официально закончена.

13 мая. Неожиданно события принимают стремительный

оборот, и у нас нет времени на раздумья. Будь оно у нас, мы непременно пытались бы бежать. Вовсю гуляют слухи о том, что нас скоро передадут русским. А ведь как мы надеялись, что американцы обойдутся с нами по-человечески, что они не станут выдавать пленных Красной Армии. Но этим утром нас вызвали в госпиталь, велели построиться и ждать транспорта. Нам стало ясно, что надежды наши рухнули. По пути в бараки мы встречаем нескольких женщин и девушек. Они в курсе, что нас передают русским, и они, пока не поздно, разыскивают родных и близких. Они неистово машут нам, но никто им не отвечает. Мы сидим в грузовиках в полной тишине, с бледными каменными лицами, неспособные постичь, как так получилось, что наши надежды рухнули в одночасье, что вместо человеческого обращения в американском плену, на которое мы так надеялись, нас ждут ужасы плена русского. Нас везут в Россию, а это означает не что иное, как лагеря в Сибири!

Сибирь! Какое ужасное слово! Оно стучит, гремит внутри моей головы. Могут ли американцы представить себе, что означает слово «Сибирь»? Способны ли они осознать весь тот страх, ужас и ощущение полной безнадежности, которые оно вызывает? Мы, сражавшиеся против советских войск, можем представить, что ждет нас в Сибири.

В бараках мы впервые почувствовали вкус того, что нас ожидает. Нас разместили в комнатах, обставленных нарами, наскоро сбитыми из голых деревянных досок, прикрытых одним покрывалом. Мы все еще под стражей американцев, но все меняется, когда в конце бараков останавливается товарняк и из него выходят несколько русских. Меня охватывает дрожь! Меня всегда пугали и эти лица, и эта форма! Я думал, что смогу забыть о них, но ошибался. И даже если их не будет рядом со мной, они еще долго будут преследовать меня в ночных кошмарах.

Нам приказывают построиться. Подходит переводчик. Он требует, чтобы все, кто служил в СС, сделали шаг вперед. Только несколько человек подчиняются этому требованию. Затем сделать шаг вперед велят тем из нас, кто сражался только на Восточном фронте. Переводчик призывает нас сознаваться и не лгать, потому что лживые сведения легко проверить. Я просто молчу. Мой мозг лихорадочно работает, пытаясь придумать, как мне отсюда выбраться. Я не хочу, чтобы меня отправили в Сибирь! Пусть уж лучше я получу пулю в спину при попытке бегства, как это случилось с двумя солдатами, рискнувшими бежать, когда мы строем входили в лагерь.

14 мая. Из личного опыта мне известно, что меня лихорадит всякий раз, когда рана начинает гноиться, — значит, я должен спровоцировать новое заражение. Осколок гранаты пробил что-то вроде туннеля от точки входа до кости; сразу после ранения оттуда вытекал гной. Затем отверстие заросло тонким слоем кожи, и именно его мне предстоит вскрыть. Я заставляю себя взять ржавый гвоздь. Осознаю всю серьезность последствий, но в таком безысходном отчаянии пусть я лучше умру от заражения крови, чем позволю отправить себя в сибирский ледовый ад. Морщась от боли, я прокалываю недавно зажившую кожу гвоздем, пока не проступает кровь, и, чтобы ускорить инфекцию, проталкиваю в рану несколько сантиметров марлевой повязки.

15 мая. Похоже, мой план сработал. Всю ночь меня мучили страшные боли в руке, зато днем лоб становится горячим, и я сваливаюсь в лихорадке. Пока я бреду к медпункту, голова кружится, и я чувствую, что теряю сознание. Санитар уносит меня на носилках и осматривает. Смутно помню, как обращаюсь к больничному водителю с просьбой отвезти меня в госпиталь в Байришер Хоф, что он и делает. Дальше я ничего не помню.

17 мая. Утром я просыпаюсь весь в поту. Мне снилось, что я вновь на передовой, что вокруг меня царят смерть и разрушение. Понемногу голова начинает

проясняться, я понимаю, где нахожусь. Я лежу в чистой постели в госпитале в Байришер Хоф с тремя другими ранеными, в светлой и хорошо проветренной палате. Улыбчивая сиделка приносит кофе. Она дает мне в руки чашку. Вкус как у кофе в зернах, но слабый, будто его вторично подогрели. Когда я пытаюсь сесть, понимаю, насколько ослаб и что моя левая рука плотно перебинтована выше локтя.

Входит доктор. Он спрашивает, почему я не в постели. Не иначе, он накладывал мне повязку. Будто прочитав мои мысли, он говорит:

— В вашей ране застрял целый метр марли. Пришлось сделать длинный надрез выше сустава. Я поспел вовремя: еще пара часов, и можно было заказывать отходную. — Я собираюсь что-то сказать, но он не дает мне и, подмигнув, добавляет: — Все в порядке. Я просмотрел вашу солдатскую книжку и понял, почему вы это сделали.

3 июня. Как быстро летит время! Госпиталь постепенно пустеет, остаются лишь несколько человек, нуждающихся в лечении и уходе. Кормят заметно лучше, зато больше не дают табака. Некоторые пациенты имеют связь с внешним миром и умудряются время от времени разжиться американским табаком — его выбирают из пепельниц немцы, работающие на американцев!

Лично я выменивал у американцев свои награды, одну за один раз, на сигареты «Лаки Страйк», «Кэмел» или «Честерфилд». И черные, и белые американские солдаты с ума сходят по немецким медалям; возможно, они будут хвастаться ими по возвращении домой. Они даже приходят к нам в госпиталь и пытаются перебить друг у друга цену за наши награды количеством пачек сигарет. Какая мне польза от этих побрякушек? В отличие от других немецких солдат, для меня они всегда мало что значили. Я уже говорил, почему. И сейчас, когда мы потерпели поражение в войне, цена им ломаный грош. В лучшем случае это цена металла, из которого они сделаны. Уж лучше я получу за них несколько пачек американских сигарет, иначе как мне, заядлому курильщику, пережить тяжелые времена?

6 июня. Неприятности, как правило, застают нас врасплох. Так случилось и сегодня. Как раз после завтрака мне говорят, что я выписан из госпиталя и около полудня грузовик отвезет меня в лагерь для военнопленных. И хотя рана моя зажила, рука еще плохо действует, и я вынужден носить ее на перевязи. Нас везут в открытом грузовике, и спустя полчаса мы подъезжаем к лагерю.

Лагерем называется огороженное колючей проволокой место с изрядно вытоптанной травой, по периметру которого стоят американские часовые. Время от времени они резким движением перекидывают свои недокуренные сигареты через забор и гогочут, когда какой-нибудь жалкий немецкий солдат устремляется подобрать окурок, а потом, сделав несколько жадных затяжек, передает по кругу дальше, от человека к человеку. Многие пленные специально караулят под забором, чтобы ухватить выброшенный окурок. Иногда охранник устраивает целое представление: вынимает сигарету, закуривает ее, но после нескольких затяжек намеренно бросает на землю и тушит подошвой сапога. Мы готовы убить такого гада на месте!

11 июня. Ежедневно освобождают небольшое количество заключенных — тех, чей дом находится в оккупированной американцами зоне, либо тех, у кого там есть родственники и он может сообщить их адрес. Это сделано специально для тех, чей дом, как указано в их военных билетах, остался в оккупированных советскими войсками землях. Поскольку я могу представить соответствующие доказательства, то получаю свой освободительный документ и вместе с группой других солдат прохожу мимо чернокожего охранника через ворота на свободу. Через несколько метров я останавливаюсь и бросаю взгляд на грязные, жалкие фигуры пленных, согнанных в кучу на клочке земли, похожем на вспаханное поле. Впервые меня пронзает мысль, что для меня все закончилось относительно гладко. А ведь я мог бы прозябать здесь годами, за этой колючей проволокой. Я благодарен Всевышнему, потому что, наконец, вышел на свободу. И дело не только в грязи и мусоре или в никчемной потере времени, а, что гораздо хуже, в унижении, которое приходилось бы терпеть от каждого паршивого караульного солдата американской армии.