Кровавое дело

де Монтепен Ксавье

— Я уеду сегодня же вечером, — проговорил Леон, — а завтра утром мой отец узнает все.

— Я вам буду очень благодарен, сударь.

Барон де Родиль поблагодарил madame Дарвиль за гостеприимство, и судьи удалились, провожаемые до самых дверей Леоном и Рене.

Когда молодые люди остались одни, Рене обратился к Леону:

— Значит, ты уезжаешь сегодня вечером?

— Да, это необходимо. Такой внезапный отъезд при печальных обстоятельствах положительно разбивает мне сердце, но что же делать, если нельзя поступить иначе? Отец мой уедет в Париж

по этому ужасному делу, а я должен оставаться в конторе, чтобы отвечать клиентам в его отсутствие. Здесь целиком мое сердце. Если бы mademoiselle Эмма-Роза была уже здорова, я уехал бы в надежде, что увижу ее опять очень скоро. Но этот несчастный допрос испортил все. Я уверен, что она теперь в ужасном состоянии. Доктор сильно встревожен, и поэтому я уезжаю с тяжелым сердцем, наполненным самыми грустными предчувствиями.

— Ты должен бороться с мрачными предчувствиями, — сказал Рене. — Я буду аккуратно извещать тебя обо всем, что здесь происходит.

— Я знаю, что могу положиться на тебя.

— Как на самого себя, верь мне! Кроме того, я должен сказать, что не теряю надежды: доктор наш — человек знающий и очень опытный, у mademoiselle Эммы-Розы лучшая сиделка в мире — родная мать. А кстати, по поводу ее матери: не странно ли, что фамилия Бернье прибавилась к имени madame Анжель, единственному, которое было нам известно до сегодняшнего дня?

— Что же тут, по-твоему, странного?

— Да ведь имя убитого — Жак Бернье!

— Так что же? Это не что иное, как самое простое и обыкновенное совпадение. Ведь имя Бернье встречается так же часто, как имя Дюрано, Леблон или Легри… Я даже и внимания-то никакого не обратил на эту случайность.

— А я так, признаться, обратил, и по весьма серьезной причине.

— Какая же это причина?

— Мне показалось, что между madame Анжель и убитым Жаком Бернье какая-то связь.

— Связь? Какого же рода могла быть эта связь?

— Не знаю и даже не догадываюсь, то есть не предполагаю ничего положительного. Я тебе только сообщил о той мысли, которая промелькнула у меня в голове, вот и все. Помнишь, когда madame Анжель приехала сюда и мы расспрашивали ее о преступлении в поезде?

— Да.

— Она сказала, что знала убитого.

— Действительно!

— И даже назвала его по имени.

— Верно, верно!

— Но когда она говорила о нем, то в ее манере ясно проглядывало какое-то смущение, странная неловкость.

— И что же ты заключаешь из всего этого?

— Повторяю, ровно ничего. Только мне думается, что в жизни madame Анжель существует тайна и что эта тайна имеет какую-то связь с Жаком Бернье.

— Я узнаю у отца, прав ты или нет. Его покойный друг не имел от него никаких тайн.

— Мне думается также, что не совсем чужд жизни madame Анжель и барон Фернан де Родиль, — продолжал Рене Дарвиль.

— Товарищ прокурора! — воскликнул Леон.

— Он самый. Я заметил взгляды, которыми они обменивались, некоторые слова. Затем, я нашел крайне странным этот разговор madame Анжель с товарищем прокурора. Во всем преступлении есть

таинственная сторона. Ты любишь дочь madame Анжель, поэтому не оставляй без внимания моих замечаний и постарайся воспользоваться ими.

— Я не понимаю… — начал было Леон.

— И я не понимаю, — прервал его Рене, — но будущее объяснит нам, без сомнения, все, что кажется теперь таким загадочным, и ты увидишь, что я был совершенно прав.

Оба друга вернулись в гостиную. Сын нотариуса сообщил madame Дарвиль о необходимости, в которую он был поставлен, уехать в тот же вечер для того, чтобы известить отца обо всем случившемся и передать ему поручение прокурора относительно поездки в Париж.

— Когда ты едешь? — спросила madame Фонтана.

— Через час, милая тетя, на поезде, который отходит отсюда в четыре часа сорок пять минут.

— Этот поезд останавливается в Лароше?

— Да.

— Ну, так и я поеду с тобой.

— Уже! — воскликнула madame Дарвиль тоном вежливого сожаления.

— Вы так добры и любезны, сударыня, что я с удовольствием воспользовалась бы вашим гостеприимством на более продолжительное время, но, к моему величайшему сожалению, я не могу сделать этого, так как, вы знаете, на моем попечении дети.

— Да, это правда.

— Так готовьтесь же к отъезду, дорогая тетя, — сказал Леон, — и я, со своей стороны, пойду делать то же.

Начальница пансиона и ее племянник живо закончили приготовления к отъезду. Им оставалось только попрощаться с madame Анжель и Эммой-Розой.

Доктор и Анжель ни на минуту не отходили от изголовья больной. Эмма с трудом пришла в себя после продолжительного обморока и теперь страшно страдала: ее мучила жестокая лихорадка.

Не зная, что делать, доктор счел необходимым обратиться к сильным средствам и дал больной микстуру с долей опиума.

Madame Фонтана слегка постучалась у двери больной.

Madame Анжель сама отворила ей. Лицо бедной матери было буквально залито слезами. Увидев madame Фонтана в шубе и шляпе, а Леона с ружьем и охотничьей сумкой через плечо, она не могла удержаться от тревожного движения.

— Вы уже уезжаете? — грустно проговорила она. — И оба разом?

— Да, сударыня!

— Но почему же так скоро?

— Я должен возвратиться в Дижон, к отцу, потому что завтра его вызывают в суд, в Париж. Что же касается моей тетки, то ее присутствие в Лароше необходимо. Итак, мы пришли попрощаться с вами… и с mademoiselle Эммой-Розой.

— Она спит, вы можете войти.

Madame Фонтана и ее племянник, ступая на цыпочках, чтобы заглушить свои шаги, подошли к постели, около которой сидел доктор, тревожно наблюдавший за девушкой.

Леон остановился, сложив руки, и долго молча смотрел на побледневшее личико больной. Две крупные слезы текли по его щекам, и он даже не замечал их.

Анжель увидела эти слезы, и брови ее сдвинулись: невыразимая мука наполнила ее душу.

Сын нотариуса разом оторвался от немого созерцания, в котором тесно связывалось горькое сожаление и глубокое обожание.