Кровавые сны
Шрифт:
Феликс помнил вид из распахнутого окна, он прикинул расстояние до забора, разогнался и вылетел, резко оттолкнувшись от пола, руками вперед, зацепился с грохотом за забор, перемахнул через него следующим движением.
— Оборони господь! — завизжали за спиной. — Бес! Черт выпрыгнул от хозяина, я видел черта! Помилуй нас Христос! Вор, вор в доме!
Этот последний гневный клич, который долетел до ушей Феликса, очень не понравился ему. Такое быстрое и безошибочное разоблачение! Тренько подскочил к нему, и вдвоем они побежали, петляя по переулкам, удаляясь от Китай-города в сторону Поганого пруда.
— Где добро? — спросил
Тот показал жестом, что третий соучастник ночной кражи давно отправился домой с поклажей на спине. В Белом Городе еще можно было нарваться на стрельцов или стражников, но в Земляном, самом дальнем от Кремля, да еще наутро после Ивана Купалы, это было бы величайшим невезением. Они перелезли земляной вал, далее перешли на шаг и с первыми лучами солнца достигли Мельничной слободы.
Ван Бролину показалось, что Василько не очень доволен результатом их ночных похождений, но Феликс не стал роптать, когда при дележе добычи ему достался лишь с десяток новгородок. Впрочем, это было вдвое больше, чем столько же московок, коими Василько одарил младшего брата.
— Ты не забыл мою просьбу, атаман? — Феликс обратил внимание, что Василько отводит от него взгляд, старается не смотреть в глаза.
— Нет, — обычно довольно-таки благодушный со своими и словоохотливый Василько на этот раз был странно неразговорчив.
— Если я чем-то провинился перед тобой, — начал Феликс, но Василько не дал ему договорить.
— Отведи его, Тренько, сам знаешь, куда. Только переоденься хоть в рясу, что ли, — поморщился он, обращаясь к Феликсу. — Скажешься греческим иноком, если спросят.
— Благодарю тебя, атаман, — с чувством сказал Феликс, приложив правую руку к левой стороне груди.
Беспокойство, однако, не покидало его, пока они с Треньком шли, вдоль болотистого берега Яузы, у которой люди селились неохотно. Здесь располагались самые бедные и неухоженные строения Москвы, дорога петляла, огибая речные извилины, огромные лужи затрудняли ходьбу, свиньи с поросятами, козы, гуси и куры слонялись тут под присмотром одетых в рванье старух и грязных босых детей. Феликс подумал было, что скверное предчувствие у него из-за бессонной ночи, это иногда бывало у метаморфа, который ненавидел, если ему не давали, как следует выспаться. Вскоре они свернули к женскому Ивановскому монастырю и Феликс в потрепанной черной рясе, знавший молитвы исключительно на латыни, еще больше обеспокоился. Стена вокруг монастыря была восстановлена еще не полностью, так что иные монастырские избы могли восприниматься как обычные городские строения, неотличные от прочих на Москве.
Старая рябая монашка вышла из такой избы с деревянной бадейкой в руке и выплеснула ее смрадное содержимое в протекавший рядом ручей. Тренько вдруг остановился и жестами стал объяснять Феликсу, что он должен быстро посмотреть на что-то или на кого-то в этой избе, а потом сразу уйти. Даже убежать.
Все еще ничего не понимающий Феликс нерешительно вошел в сени, где его чуткий нос едва не повернул ван Бролина вспять, однако волей он заставил себя переступить порог. От вони заслезились глаза.
Прямо на земляном полу на каких-то грязных тряпках здесь лежали тяжелобольные и умирающие. Вероятно, те, кто имел хоть малую возможность уползти на свежий летний воздух, непременно воспользовались бы ею.
Феликс не сразу даже понял, что перед ним тринадцатилетний теперь уже Габри — тот был в беспамятстве, метался в жару, весь покрытый жуткими пятнами. Европейцы знали эти признаки страшной болезни, по-латыни именуемой variola. На Руси ее называли оспой.
— Вот мой брат, — сказал он Треньку, вынося Габри на свежий воздух. Худое горячее тело почти ничего не весило.
Тренько попятился назад, замычал, показал жестами, что нельзя такого заразного больного нести в баню к Васильку. Девичьи лица, показал Тренько, могут попортиться.
— Ты можешь мне помочь? — попросил Феликс. — Нужно место, чтобы его выхаживать.
Тренько развел руками, его уродливое лицо без ноздрей искривилось еще больше, в глазах показались слезы. Он ткнул пальцем в рябую монашку, которая с любопытством уставилась на них. Феликс припомнил, что уже переболевшие оспой люди могут ухаживать за больными, не рискуя заразиться. Лишь один раз в жизни эта болезнь бывает страшной. Тренько настойчиво жестикулировал, упрашивая Феликса оставить больного под присмотром рябой сиделки. Наверное, его единственный московский друг переживает, что зараза может пристать к самому Феликсу. Не исключено, что так оно и есть — способна ли кровь метаморфа противиться оспе, он узнает в свое время, пробыв несколько дней возле больного друга.
Стояла середина лета — хоть в этом Габри повезло. Феликс оставил его в стогу сена за городом, накормил похлебкой, сваренной за полушку знакомой женщиной из Мельничной слободы, которая подрабатывала у Василька прачкой, судомойкой и уборщицей. Добрая женщина, чей муж лишился ног во время последней битвы с татарами, согласилась готовить каждый день для больного, и Феликс вернулся в баню, размышляя, как ему быть дальше. Тренько расстался с ним еще ранее, проводив до землянки, в которой жила прачка, и, скорее всего, уже успел объясниться с братом. На входе в баню стояли двое васильковых лиходеев. Один из них поднял могучую лапотную ногу и перегородил ею вход в сени.
— Монашкам сюда боле хода нет, — сказал он лениво.
— Херовое время для шуток ты выбрал, — удивился Феликс, останавливаясь.
— Какие шутки, блаженный, — рассмеялся второй душегуб. — Василько тебе от постоя отказывает. Не дозволяет заразу в его светлицу волочь. К тому же не порадовал ты его прошлой ночью, мнится атаману, ты самое ценное заначил, а ему только рухлядь и мелочь приволок. Ложись вон спать при дровах, пока совсем со двора не прогнали.
— Я могу поговорить с атаманом? — Феликс лихорадочно раздумывал, приходя к выводу, что вряд ли члены шайки, с которыми он никогда прежде не пересекался в делах, задумали дать отповедь пригретому иноземцу без ведома своего господина.
— Ну, посуди сам, детинушка, — выпучил глаза первый лиходей, чья нога в лапте до сих пор упиралась в дверной косяк. — Ежели б хозяин расположен был с тобой разговоры разговаривать, то стали б мы тут торчать?
Феликс отошел на тридцать-сорок саженей, вдохнул свежий речной воздух, глядя на зеленый берег Яузы, в это время года позволявший забыть, насколько вокруг все неприглядно устроено. Почему Тренько не вышел к нему, спрашивал себя самого Феликс, тоже испугался оспы, или ему запретил брат?