Кровавый приговор
Шрифт:
Ей хотелось уснуть и увидеть во сне Луку, который смеется своим неповторимым смехом и говорит ей: «Мама, встаньте же наконец и возьмите в руки свою жизнь, как делали всегда. Вы все еще самая красивая женщина в квартале. В какое положение вы меня ставите?» Но ее сон был тревожным, болезненным и без сновидений, и она проснулась более усталой, чем была, ложась спать.
Через балкон до нее доносились звуки улицы — пение прачек, крики торговцев. Ее лица коснулась, проникнув через закрытые ставни, легкая струя весеннего воздуха, пропитанного запахами полей Вомеро. «Весна, — подумала Лючия. — Еще одна весна».
Она встала с кровати и широко распахнула
Внизу шла дочь Асунтины, жены возчика Кармине, со смуглым парнем в коричневом берете. «Матерь Божия! — подумала Лючия. — Кажется, еще вчера она была младенцем, и ее мать продавала на улицах серную воду, а дочка была привязана к маминой шее. А теперь она ходит с мальчиком, а завтра выйдет замуж и тоже родит детей».
И Лючия Майоне решила, что жива. Она отвернулась от окна и возвратилась в свой дом, потому что ее кровь и кровь от ее крови еще текли.
Это было еще одно маленькое оставшееся неизвестным чудо весны 1931 года.
57
Пицца, купленная с тележки, проезжавшей по площади Муниципалитета, напомнила комиссару Ричарди о Иодиче и его мечте. Кроме слойки и кофе, у комиссара была и эта вторая разновидность его одиноких завтраков. Пиццу он ел быстро, думая при этом о чем-нибудь. О работе, о Гарцо, о расследовании, которое вел. Или об Энрике.
Но в этот раз, глядя на ловкие движения уличного повара, комиссар пытался представить себе, что думал и говорил будущий самоубийца, когда еще не попал в плен к своей мечте и бродил по улицам беспечный и счастливый. Доктор был прав: конкретный момент, когда человек предопределяет свою смерть, действительно существует.
Но этого момента всегда можно избежать. Судьба ничего не определяет заранее и не действует. Судьбы нет.
Раскаленный кусок пиццы соскользнул в его требующий еды желудок, и тот перестал глухо ворчать. Пицца была вкусная. Бедный Иодиче, бедные его дети, бедная жена! И бедная мать, которая верит в судьбу — если судить по поговорке, которую она произнесла, уходя, и которая открыла новые пути для следствия.
Он немного прошелся по улице Толедо. Здесь было ясно видно, что у нее два лица. Одно лицо — большие старинные особняки с высокими окнами, рядами балконов и суровыми, без украшений подъездами, которые охраняли привратники в ливреях. Знаменитые имена и гербы. В тени этих стен прошли год за годом многие века истории. Делла Порта, Зеваллос-Стильяно, Кавальканти, Капече Галеота — громкие имена. Суровые величественные здания. Это красивая гостиная Неаполя, а сзади нее кварталы — муравейник из безымянных переулков, где бурлят страсти и совершается столько преступлений. Режим Муссолини хочет уничтожить их, благоустроив переулки, как будто новая площадь и несколько фасадов могут изменить души.
Из школы выходили дети; чиновники и несколько рабочих возвращались домой. Магазины почти все были закрыты: близился к концу обеденный перерыв. Воздух был полон весны.
Ричарди улавливал резкий, неприятный запах любви. Кализе работала с деньгами и чувствами — двумя корнями всех преступлений. Но он чувствовал, что на этот раз убийцей была любовь.
Он пошел мимо безлюдных в это время новостроек. Тяжелые белые блоки новых домов, шаткие леса из непрочных досок. Здесь его ждали уже побледневшие тени двух рабочих, которые погибли
Еще несколько метров пути — и Ричарди увидел, что ему навстречу идет пара. Мужчина опирался на два костыля, на левом колене была повязка. Комиссар узнал Ридольфи, несчастного вдовца, чья жена сожгла себя заживо, и постоянного клиента Кализе. Ридольфи оживленно разговаривал о чем-то с ничем не примечательной женщиной, видимо, своей ровесницей. Та шла, опустив голову в шляпке с вуалью.
Прежде чем учитель встретился взглядом с Ричарди, тот успел услышать:
— Говорю тебе, там я тоже искал. Кто ее знает, куда она их спрятала, проклятая. Чтоб он горела в аду, как горела, когда умирала!
Голос Ридольфи дрожал от гнева. Как только учитель увидел Ричарди, его лицо стало таким, как обычно, — превратилось в печальную маску горя, вызывавшую сочувствие. Смешным неуклюжим движением он остановился, опираясь на один костыль, и в этом неустойчивом положении снял с головы шляпу.
Комиссар не ответил на его приветствие — точнее, ответил только ничего не выражавшим взглядом — и подумал, что костыль тоже может быть хорошим орудием преступления. А человек, который с перевязанной ногой может гулять по улице Толедо, вполне способен дойти и до квартиры в квартале Санита.
Но каким бы подлым лицемером ни был учитель Ридольфи, он тоже должен был иметь мотив, чтобы совершить преступление.
Ричарди повернулся и пошел обратно тем же путем, которым пришел: время поджимало, а у него было еще много дел.
Перед дверью кабинета его ждал Майоне.
— Добрый вечер, комиссар! Вы пообедали? Как всегда, ели пиццу, верно? Ваше счастье, что у вас железный желудок. А я, если съедаю жареную пиццу, должен сразу же бежать к доктору Модо за лекарством. Так вот, я узнал это имя. Странный этот город. Сделаешь доброе дело, к примеру, скажем, поймаешь преступника — никто про это не узнает. А наставишь рога мужу, и чуть ли не сразу про это начинают кричать продавцы газет на улицах. В общем, этого человека зовут Аттилио Ромор, и, кажется, он красавец. Он играет в комедии этого знаменитого автора — не помню, как его зовут… Ладно, вы это узнаете на месте, в театре «Фиорентини». Спектакль начинается в восемь. Мы легко можем попасть на него, если вы хотите. И попадем как раз вовремя: мне сказали, что завтра последнее представление, а потом они уезжают в Рим.
Ричарди задумался.
— Последнее представление. Завтра. Поступим вот как: встретимся в восемь часов в этом театре. А теперь пойдем каждый к себе домой и немного отдохнем: вечером мы вернемся поздно.
Но Майоне не пошел домой. Ему надо было отправиться по другому адресу, и сейчас же. Он должен был раз и навсегда сбросить тяжесть с души.
В его простой и сильной душе не было места беспорядку. Всю свою жизнь он открыто шел навстречу однозначным и прямолинейным чувствам и ощущениям и не умел ходить по извилистому пути сомнения, где надо изворачиваться и хитрить.