Кровью омытые. Борис и Глеб
Шрифт:
— И снова, князь, уста твои изрыгают непотребное. Если зерно, брошенное в землю, пустое, сколько его ни поливай, не взойдет.
— Я не спорить к тебе, кудесник, явился, у меня един Бог, и коли вы, волхвы, и вперед будете люд смущать, я нашлю на вас дружину.
— О, княже, ты молод, и речь твоя незрелого мужа. Но я вижу, тебя ждет карающий бог Перун.
Глеб рассмеялся, что мог поделать с ним деревянный истукан, какого сбросили с днепровской кручи?
— Не стращай меня, кудесник, а прислушайся к моим словам. Уймитесь, коли жизнь вам дорога.
Глеб повернулся — чтобы уйти. Волхв
— Не боишься ли ты, князь, что Перун моей рукой вонзит тебе нож в спину?
— Нет, кудесник, Перун злобный, но ужли он еще и подлый?
Вот и осень позади. С первыми морозами оголились лиственные, лишь зеленела хвоя. В лесу стало светлее, стало видно далеко, слышалось гулко.
Ждали снега. Ладили сани. За поварней росла гора поленьев, свозили дрова телегами.
В одной рубахе с распахнутым воротом Глеб вышел из опочивальни в горенку умытый, причесанный. Молодая ядреная холопка кинула на князя бесстыжий взгляд, но Глеб не заметил. Вильнув задом, девка удалилась, а князь уселся на скамью, оббитую темным бархатом. Вчерашним днем он сидел на ней с пресвитером и рассказывал о встрече с волхвом. Исидор слушал, хмурился. Потом сказал:
— Не словом увещевать язычников, мечом карать.
Глеб пресвитеру не возразил, в коий раз помянул ум покойного воеводы Ильи. С уходом из жизни Ильи Муромчанина одиноко сделалось князю, будто осиротел он.
Жизнь в Муроме снова показалась ему такой же, как в первые дни, когда приехал. Глухомань муромская под стать лесам вековечным, и сам город мрачный, срубленный тяжело, будто одним взмахом топора, не такой светлый, как Киев.
Но Глеб понимал, это пройдет, и такое чувство оттого, что не стало рядом воеводы Ильи… Теперь к этому надо привыкать ему, князю муромскому. Советники у него бояре муромские, а дружина его опора. Неподалеку, в Ростове, брат Борис, и коли невмоготу станет, подставят плечо друг другу…
Вспомнил, как в последние часы Илья имя Горясера упоминал. Отчего не давал он веры боярину? Чем Горясер не приглянулся ему? А все оттого, думал Глеб, что воевода любил его, князя, как родного сына, оберегал…
Однако Глеб все-таки решил приглядеться к боярину Горясеру, ну как есть в словах Ильи Муромчанина истина…
Зимой уныло в степи. Свистит ветер, гонит поземку, сечет колючей крупой. Печенег не любит зиму, она держит воина, привязывает его к веже. Печенег родился в седле, а зимой садился на коня, разве когда сторожил табун. Зимой печенеги прячутся по улусам, кутаются в бараньи полушубки, отогреваются у костров, какие жгут в вежах. Дымы вырываются в верхние дыры юрт. Топят сухим бурьяном либо кизяками.
Хозяин гонит своего раба за топкой вместе с печенежками, и те над Георгием глумятся. Собирать кизяки и сухостой не дело мужчины, мужчина должен воевать, и коли этот раб угодил в плен, значит, он не мужчина.
Спал Георгий в том же сарае, в который его засадили в первый день, когда привезли в улус. Теперь в этом сарае живут овцы, и в том спасение Георгия, овцы согревали его.
Кормили раба скудно, а однажды он услышал, как хозяин сказал другому печенегу, что весной он погонит табун в Таврию и повезет с собой раба,
Для себя Георгий решил, что опередит хозяина и с первым теплом запасется продуктами, в углу, где ворох травы, пророет дыру и уйдет, но не в степь, где его догонят печенеги. Он отсидится в укромном месте, рядом с улусом. Спустится с кручи, пройдет берегом моря, и неподалеку Георгий обнаружил прикрытый кустарником лаз в пещеру. Видно, море много лет назад вырыло ее. Море и сегодня подступает к самой пещере. Там, в пещере, он пересидит опасность, а когда его перестанут искать, выберется и пойдет на запад. Георгий будет пробираться ночами, а днем прятаться по оврагам и зарослям кустарников.
Только бы не опередил печенег со своим табуном. Но Георгий себя утешал, печенежские кони за зиму отощают, и на продажу их откармливают на первых травах, а к тому времени Георгий уже уйдет.
Боярыня Настена во сне сына видела, да так ясно, и он еды просил. Утром Настена в храм сходила, молебен о здравии Георгия отслужила, а домой ворочаясь, повстречала великого князя. Тот боярыне рад:
— Настена, раскрасавица, сколь не видел тебя!
— Горе у нас, великий князь.
— Мне ль то не ведомо? — насупился Владимир. — Виню боярина твоего.
— Знамо мне, Владимир Святославович, да подневольна я.
— Ты, Настенушка, не убивайся, верю, жив Георгий, коль среди убитых нет, значит, в полоне. А из полона убежит. Когда в Киеве объявится, я его в Ростов к Борису отправлю. Вместе росли, пусть и жизнь поровну делят…
— Ох, князь Владимир Святославович, медовые уста твои, коли б свершилось такое.
— Я ль тебя, Настена, когда обманывал? А что сладкие, так убедись, поцелуй. — Улыбнулся. — Боярина Блуда опасаешься? Так дозволь, сам тя расцелую. Сладка ты, Настенушка, давно подмечаю. Уж ли ты плод для меня недозволенный? И как за такого боярина замуж шла? — Помолчал, вздохнул. — Анну по сей день вспоминаю.
— Бог тебе ее дал, великий князь. Бог и забрал.
— Тем и утешаюсь, Настена, что сам за ней вскорости отправлюсь.
— Почто сказываешь такое? — отшатнулась боярыня. — Да ты, княже, на себя погляди, здоров, впору с молодками позабавиться.
Рассмеялся Владимир:
— С молодками — как сказать, Настенушка, а вот с тобой не грех, и в обиде не оставлю.
Зарделась боярыня, зажмурилась:
— Ох, Владимир свет Святославович, введешь ты меня во искушение. Отпусти, уж, не доведи Бог, прознает Блуд.
— Полно, Настенушка, семь бед — один ответ. Но знай, вдругорядь не отпущу…
Проснулся Борис от крика будильного петуха. Ему откликнулись по всему Ростову, по слободам. В сволоковое оконце едва пробивался рассвет. В опочивальной тишина, и только слышно, как за бревенчатой стеной завывает ветер да иногда пискнет мышь в подполье.
Ждали снега, а накануне донесло первую порошу и сдуло. Забирал мороз, и печи топили днями и ночами, однако мох, каким конопатили стены, от времени перепрел и плохо держал тепло. Княжеские хоромы давно требовали ремонта. Борис даже советовался с тиуном, и тот согласился с весны начать заготавливать камень и свозить бревна, строить новые хоромы.