Кровью омытые. Борис и Глеб
Шрифт:
Лежал Борис, укрывшись меховым одеялом, и глаза блуждали по потолку. На душе неспокойно. Князь знает отчего. На прошлой неделе получил из Киева весть, печенеги перебили валку Георгия. Погиб друг детства и отрочества, с ним Борис делил все. Не хотелось верить, что отныне нет рыжего Георгия и никто его не заменит. А еще собирался Георгий явиться в тот город, где будет княжить Борис…
На мысль пришла Улька, как-то восприняла она весть о нем?
Не пробудив спящего у двери отрока, Борис оделся и, пройдя через гридницу, где жила меньшая дружина, вышел на крыльцо.
— Ро-о-сто-ов!
Ему откликнулся другой, с противоположной стороны. И хотя далеко Ростов от степи и зима не время печенега, а караульные гридни зорко несут сторожу.
От поварни потянуло дымом, там зажгли печь, застучал топор, рубили мясо. На конюшне задавали корм, слышно, как перебирают копытами лошади. На посаде в кузницах ударили молоты по наковальням…
Поднял Борис глаза, небо в тучах, и ни проблеска. «Быть снегу», — подумал.
А от городских ворот донесся разговор, щелканье кнута, возгласы. День начался.
Блуд выжидал. Он сделал свое, уведомив Святополка. Путша передаст его слова туровскому князю, и тот будет помнить верную службу воеводы, когда сядет на великое княжение…
Владимир привечает Блуда, верит ему, и воевода старается не потерять расположения великого князя. Кто знает, сколько еще. жить Владимиру Святославовичу. Нынешним летом он приободрился, повеселел.
Настена сказывала, повстречался с ней, шутил, смеялся, о Георгии говорил, жив-де он.
Блуд боярыню выругал, к чему князю на глаза попадалась, однако спросил:
— Поди, любезен был?
— Улыбчив.
— Эко, одной ногой на том свете, а туда же, к молодкам с интересом, — разбрюзжался Блуд. — Недолго князю беса тешить, недолго, Перун зрит еще непотребство.
— Что это ты, боярин, плетешь? — вскинула брови Настена. — Чем князь те неугоден? Кажись, в старших боярах ходишь, воеводой большого полка значишься!
Блуд взъерепенился:
— Те ли, Настена, умствовать, меня вопрошать! Уж не сама ли князю на глаза навязалась? Уберись, боярыня, с очей моих, ино посох на спине обломаю!
Удалилась Настена, а Блуд долго ворчал, все припомнил, и даже то, что Владимира Бог сыновьями не обелил, ему же одного послал, да и того отобрал. Но пуще всего не мог воевода смириться, что Анна тоже двоих родила. И хоть были ее дети с Георгием дружны, воевода за глаза звал их волчатами. Отчего? Он и сам не знал…
Зима легла ровная, укрыл снег землю, не стращали морозы, и не раскалывались деревья. Ночами в тишине далеко слышалось. Особливо какие речи вели отроки на стенах. А речи у них все больше о молодках. Разговоры озорные:
— Че, Петруха, со стен-то выглядывать, в такую пору к девахе какой под бочок. Славно!
— Да уж не грех!
— Сладко потешиться…
И смеялись, словно жеребята резвились.
Свенельду не спалось, выберется из хором, прислушается, головой покачает, он ли, воевода,
Издалека от леса разнесся волчий вой, и в сердце Свенельда пробудился охотник. Так и помчался бы воевода, послал стрелу в зверя, с копьем бы пошел на всю стаю…
Едва дождавшись утра, повел с князем речь:
— А что, княже, сам ты на ловы не ходишь, так позволь мне потешиться?
Борис удивился:
— Я ль держу? Ты, боярин, в своей жизни волен, к чему вопрошаешь?
— Потешимся с боярами, волков ноне слышал, стая гуляла.
— О чем разговор, зови бояр, сажай отроков на коней, и потешьтесь. А я тем часом Завет почитаю, ино и буквицы позабуду. Доведется с Варфоломеем повстречаться, спросит.
Борис улыбнулся.
— Воля твоя, княже, а меня вот вой достал. Ноне ничем не удержать. Кликнул бояр охочих, псарей пошлю в загон. Поди, Владимир Святославович не устоял бы, первым ринулся. В те, княже, видать, крови матушки, твоей Порфирогениты Анны, поболе. Та тоже все к книжной премудрости тянулась. На забавы ее князь Владимир чуть не силой вытягивал. А уж как потом довольна бывала, и у костра засиживалась, и мясо с дымком ела… Гридни молодшей дружины ее любили.
— А бояре?
— Что бояре? — замялся Свенельд. — Бояре не все. Ты как мыслишь, княже, к отцу твоему все с любовью? В глаза одно сказывают, за глаза иное…
Ну да ладно, пойду бояр на лов поднимать. Коли решишь с нами потешиться, рады будем, не все в книжицы заглядывать. У отца своего учись, его на все хватало в твои лета. Он на твоем месте ни одну ростовскую девку не пропустил бы, а ты, княже, не замечаешь их…
Сказал воевода, и не понять Борису, осуждает ли он его, одобряет.
— На Рождество брата Глеба хочу навестить, ты здесь на воеводстве останешься, — сказал Борис. — Ему ноне с уходом Ильи нелегко.
— И то так, княже. Не гадал я, что конец ждет Муромчанина. Думал, вечен он, как дуб могучий стоял на земле. А уж воин был в редкость. Таких, княже, народ в памяти долго держит…
Закрылась за Свенельдом дверь, грузно унес он свое тело. Глядя ему вслед, Борис подумал: забирает время богатырей отцовской дружины, кто заступит их место? Сколько помнит Борис, никто из воевод великого князя Владимира не засиживался в Киеве, не тешил сердце пирами, а проводил время на рубеже, отражая недругов, посягавших на Русь…
И неожиданно пришла ему в голову мысль — он отправится со Свенельдом и боярами на лов, а потом будет слушать их, сидя у жаркого костра. Боярам, каким по многу лет, есть о чем вспомнить, а ему, Борису, у них поучиться…
По первому снегу удалился великий князь в Берестово да там и задержался. Вечера с Предславой проводил, в горнице при свечах засиживался, днями если не по лесу бродил, то с тиуном планы строил, в хозяйство вникал.
Стряпуха Глафира уж так великому князю угождала, еду его любимую готовила, что Владимир как-то в шутку t заметил: