Шрифт:
Часть первая
I
Когда люди идут на мол встречать каботажный пароход, это не приносит им ровно никакой прибыли, как, впрочем, и убытка; получается то на то, если, конечно, не считать сбитых подметок. Словом, вреда от этого нет, да и пользы не больше. Может, какие-нибудь особые впечатления, зрелище для богов, другая благодать? Нет и нет. Несколько человек и ящиков — на борт, несколько человек и ящиков — на берег. Никто не произносит ни слова, ни штурману у релинга, ни экспедитору на причале говорить незачем, они смотрят каждый в свои бумаги и молча кивают.
А больше ничего и нет.
И люди каждый Божий день знают, зачем они туда идут и что увидят,
И совсем-совсем ничего больше?
Ну, может, конечно, случиться, что слепого шарманщика проведут по мосткам, чем привлекут внимание детей, либо на берег сойдет в полном боевом снаряжении какой-нибудь спортсмен при лыжах и рюкзаке, хотя на дворе май и Пасха давно миновала.
А больше и впрямь ничего.
В порту царит оживление. Кроме детей разного возраста сюда явились почтенные горожане и отцы города, купцы и рыбаки, несколько таможенников, которые слоняются без толку, чтобы убить время, фотограф Смит с дочерью и женой и много прочего народу. В порядке исключения показался на люди и капитан Бродерсен, тот, что раньше водил барк «Лина», но потом бросил это дело и стал смотрителем маяка на внешнем рейде. Он останавливается и беседует с таможенником Робертсеном, которого называет штурманом, после чего спускается в свою лодку и выгребает к маяку.
И в молодых девушках недостатка здесь нет: Ловиса Роландсен — рослая, заневестившаяся девица, из семьи ремесленников, малость угловатая и костлявая, но голубоглазая и вообще отличная партия. Ловиса любит прогуливаться с Лоллой, лицом, правда, Лолла не вышла, зато вышла статью и бюстом, а вид у нее такой, будто она готова вот-вот заржать. Поскольку на берег сошел лихой спортсмен, она два раза сбилась с ноги и уставилась на него. Ушлый фармацевт говорит про Лоллу, что она перетренирована.
Но определяют картину дети в разноцветных платьях — синих, и красных, и желтых, и черных, и серых, числом до двадцати, красивые дети, по большей части — девочки, некоторые уже подростки, уже влюблены и гуляют с большими мальчиками. Особым поклонением была окружена дочь аптекаря: она сидела на ящике и устраивала прием. Звали ее Ольга, и все остальные под нее подлаживались. Пробился к ней и сын смотрителя маяка, но ему ничего не перепало. Неотесанный сопляк, еще даже не конфирмованный, конопатый, вдобавок голос у него ломается; только настроение испортил, так о нем сказала Ольга. Она его недолюбливала. Почему, спрашивается, он не уехал на маяк вместе с отцом? Во-он он там гребет.
Абель промолчал.
Впрочем, Абель не всякий раз терялся. Он уже привык препираться с Ольгой о разных разностях с тех самых пор, когда оба они были много меньше, чем сейчас. Однажды она расхвасталась, что ее отец может бросить камнем в сороку и попасть. Зато мой отец знает карточные фокусы, отвечал на это Абель.
В общем у них за плечами много всяких совместных затей, и детские годы они прожили вполне увлекательно. Они на равных таскали морковь с огорода в загородной усадьбе Фредриксена, после чего отнюдь не спешили к хозяину с повинной. И еще они сообща утопили кота. Это был здоровенный котище, который разодрал грудь Ольгиной кошке, вернее, не кошке, а тоже коту. Конечно же ради такого случая участники поклялись друг другу хранить молчание, и конечно же совершили они это под покровом ночи, потому что кот был из знатных, таможенный был кот. Они ничего не боялись: тяжеленный камень в мешок — кота туда же, затянуть сверху — и бултых в глубокую воду. Потом они подгребли к мосткам, у каждого было свое весло, и работали они на равных, только у Абеля потом кровили руки.
За такое дело он, казалось бы, заслужил более продолжительную благодарность Ольги, но несколько дней спустя он сам все испортил. Ольга забралась на крышу сарая, а Абель не только не помог ей слезть, но еще и стоял внизу, заглядывал ей под юбки и смеялся. Это так ее разозлило, что она без оглядки спрыгнула вниз, прямо на него, и оба покатились в крапиву, на кучу щебня, и ободрались до крови.
После чего они долго враждовали.
Но время идет, все стирается из памяти, оба подросли
Его меньше уважали, чем Хельмера, который был в ученье у кузнеца, и уж подавно меньше, чем Рибера Карлсена, который ходил в гимназию, чтобы после этого кем-то стать. Впрочем, эти субчики и годами были постарше. Но ведь и против Тенгвальда и Алекса, своих ровесников, он тоже не тянул, отчего бы это? С детских лет у них и манеры были лучше, и башмаки светлей, им все время подбрасывали деньги на карманные расходы дядюшки да тетушки, а школьные бутерброды у них порой были украшены кружками банана. Нет и нет, у Абеля ничего столь изысканного и в заводе не было, простой мальчик с маяка, где его отец по ночам караулил лампу, а днем отсыпался и вел жизнь бедняка. Вот как обстояло дело.
И все-таки, захоти того смотритель маяка Бродерсен, он мог бы жить малость получше. Только он не хотел. Из скупости.
Четырнадцать лет назад Бродерсен женился по второму разу. От первого брака у него детей не было, от второго родился сын Абель. Много лет подряд он небезвыгодно водил барк «Лина», и люди считали его человеком весьма состоятельным. Может, так оно и было, но жизнь его не являла ни богатства, ни блеска, и сына своего Абеля он содержал в полном убожестве.
Впрочем, Абель не знал никакой другой жизни и вполне довольствовался той, какая есть. Маяк посреди шхер представлялся ему не менее великолепным, чем дом посреди города, да вдобавок у него водились всякие диковины, о которых обычный городской житель и помыслить не может. Ну что такого у них есть, если сравнить с ним? Он выхвалялся своим жилищем перед дружками, это, мол, единственное жилище, которое он признает, он ни с кем из них не поменялся бы, плевать ему на все их дома. У аптекаря дом, ничего не скажешь, и с балконом, и с эркером, но и на него он тоже плевать хотел.
— И все-то ты врешь про свой маяк, — сказала Ольга.
— Приезжай, посмотри сама, — ответил Абель.
И так долго он об этом говорил, что в один прекрасный день, прихватив с собой девочек поменьше, Ольга поехала с ним на маяк. А Тенгвальда она взяла как личность сверх обычного чтимую среди ровесников.
Нельзя сказать, что визит не удался, пейзаж в шхерах был для них непривычный и по виду, и своими размерами, с потаенными уголками среди расселин. Оживляли его забавные декоративные кустики, высаженные на симпатичных клочках земли.
Еще здесь был остов старого катера, приспособленный под хлев, и великое множество чаек, которые прилетали сюда каждую весну и откладывали яйца, и стоял здесь неумолчный гул моря — все сплошь незнакомые и удивительные для детей вещи.
— Да, — признала Ольга и ее маленькие спутницы, — здесь не так, как у нас.
Но все-таки они были не настолько потрясены, чтобы прикусить язык.
— А зачем эта дыра? Неужели тут колодец? А если чайка пролетит над ним и обронит… ну, я хочу сказать…
— Ха-ха-ха!
— И дорожек тут совсем нет, всё скалы да скалы, нет, Абель, ты уж извини…
— Вы еще внутрь не заходили, — сказал Абель.
Они вошли и взбежали на башню. Сплошное разочарование. Смотритель все им растолковал про лампу и про вращающийся козырек, но зажигать ее время пока не настало, и не довелось им увидеть ослепительный свет над морем. Здоровенная лампа, и больше ничего, наверно, подумали они про себя.
— Вы еще в комнату не заглядывали, — сказал Абель.