Круг
Шрифт:
Напротив, через сени, хозяйская половина. Оттуда навстречу приезжему вышла не старая еще, лет под тридцать, баба.
— Ты что ли хозяйка? Где у вас тут останавливаются приезжие? — спросил Эликов по-русски.
Баба заправила волосы под шынашовыч,[2] вытерла нос подолом рубахи, уставилась на Эликова и испуганно проговорила:
— Не знаем, госпоин…
— Ты чего, не понимаешь что ли?
— Не знаем, госпоин, — повторила баба.
— Позови кого-нибудь, — сдерживая раздражение, сказал Эликов, стараясь пояснить свои слова жестами. — Старосту, десятского, черта, дьявола — все равно, лишь бы понимал
Баба в сердцах сплюнула и ушла, хлопнув дверью, во двор, где ее муж чинил борону.
— Сам к нему ступай, — ворчливо сказала она. — Говоришь… авось не съест, а такой и съест — не подавится. Обругал меня чертом, дьяволом да еще язык, как дурак, высунул.
— Сама ты дура! Я же тебя учил: спроси, поставить ли, мол, самовар. Скажет «да» — поставь, скажет «нет» — не надо. Э-эх, баба-баба, даже этого не сумела сделать!
— Да он мне слова не дал сказать, залопотал, залопотал чего-то.
— Эх, баба — она баба и есть.
— Заладил одно и то же! Сам-то ты на что годишься, шайтан полудохлый!
Видно, своим упреком она угодила в больное место— муж обложил ее матом и пошел в избу. Хозяйка направилась за ним и, войдя, встала у дверей.
Пока муж разговаривал с приезжим, она разглядывала вещи этнографа, которые внес ямщик: какой-то чудной, обтянутый кожей ящик с ременной петлей, толстую черную палку с блестящими накладками, кожаную туго набитую сумку, из которой торчал угол книги, кожаный сундук с внутренним замком.
«Наверное, подати собирать приехал, — думала хозяйка, — и то: недоимки за нами много, недаром говорили: кто не заплатит, того в чижовку посадят. Наверное, это и есть начальник по недоимкам. А я-то, дура, не сумела ему угодить. Вон как он рассердился! Кабы худа какого не сделал моему мужику. Ишь, схватил свою толстую палку и придавил таракана на стене. Да нешто можно давить тараканов — от них счастье в дому! Вот прошлый год вернулся с японской войны сын Калинки с нижнего конца и принялся заводить в доме новые порядки: в окна вставил вторые рамы, побелил стены известкой, пол заставил вымыть с мылом, морил клопов какой-то отравой, потом взялся за тараканов. Мать, само собой, была против, да что поделаешь! Пришлось ей со снохой и внучкой смести тараканов на простыню, вынести за ворота и вытряхнуть. Вытряхивали они да приговаривали: «Уходите подальше и деток с собой уводите!» Как раз в это время шла мимо соседка. «Что делаете?»— спрашивает. Калийка ей отвечает: «Сын вот требует, чтобы в избе тараканами и не пахло, приходится их выпроваживать». Соседка говорит: «Счастье свое вы выгоняете. Разве не знаешь, что от тараканов счастье в дому?» Тогда Калинка собрала оставшихся тараканов в горсть и унесла обратно в избу. Вечером вернулся сын, видит, тараканов стало меньше, но все равно шуршат по стенам. Послал он меньшую дочь к учителю Петру за отравой и поморил всех до единого. Тараканов-то повывел, да только месяц спустя дочка его качалась на качелях, упала и сломала ногу, жена выкинула, а в клеть к ним забрались воры. Вот после этого и мори тараканов! Я-то их никогда не трогаю. Рассказала мужу про Калинку, он в ответ: «Дура ты безмозглая, не в тараканах счастье, а в достатке». И давай меня ругать! Потом…»
Громкий окрик мужа прервал ее размышления:
— Чего встала, как пень! Бери, говорю, вещи!
— Уходит что ли начальник-то? Куда?
— Куда надо. На держи, там увидишь!
Муж сунул ей в
Идти пришлось недалеко: к лавочнику, всего за три дома.
Приезжий по дороге все что-то говорил мужу, часто повторяя слова «тараканы» и «блохи».
Остановившись на квартире у лавочника, Эликов первый день отдыхал. Потом пошел бродить по деревне, при встрече с бородатыми стариками или сгорбленными старухами старался завести разговор, но те отвечали неохотно или, сославшись на незнание русского языка, спешили поскорее убраться восвояси.
Однако через несколько дней в деревне к нему попривыкли. А так как он подолгу бывал в лавке, кто-то пустил слух, что приезжий — новый приказчик, и, решив, что он невелик барин, некоторые стали вступать с ним в разговор.
Как-то приезжий провел целый день на нижнем конце деревни у богатого мужика Орлая Кости. Все, особенно женщины, были несказанно удивлены, когда узнали, что он там делал. Да и как тут не удивиться: оказалось, что в летней кухне он снял с котла закопченный сажей крючок и измерил его кожаным аршином, потом зарисовал карандашом в тетрадку, занимался и какими-то другими столь же непонятными делами.
Потом по деревне распространился слух, что приезжий русский покупает старинные марийские вышивки, домотканные холщовые полотенца, дает за них хорошие деньги, и у всех спрашивает, нет ли у кого старинных стрел.
Народ толпой повалил в лавку: кто несет старое вышитое платье, кто шымакш, кто еще что-нибудь.
Пришел однажды с узелком в руке и Эман. Он пригладил усы и спросил лавочника:
— Говорят, ты старинные вещи берешь?
— Не я, а мой постоялец.
— Новый приказчик что ли?
— Какой он тебе приказчик? Ученый человек, вот он кто!
— Вот оно что! Ну, тогда зови сюда своего ученого.
— Ишь ты, быстрый какой! Не видишь что ли, люди раньше тебя пришли, и то дожидаются.
— Что, они тоже стрелы принесли?
— Неужто стрелу отыскал?
— Мы не то, что некоторые! Я бы с какой-нибудь ерундой не пришел. Вот у тебя, тетушка, к примеру, что там такое?
— У меня, милый, светец!
— А у тебя. что, дедушка?
— Да вот, принес лапти из бересты.
— А ты что, сестренка?
— Вышивку.
— Вот видишь, уважаемый, — Эман повернулся к лавочнику, снова пригладив усы и уперев руки в бока. — Все принесли бросовые вещи, а у меня старинное, так сказать, марийское оружие. Можешь ты это понять? Иди, скажи своему ученому, мне долго ждать недосуг.
Лавочник засмеялся, за ним засмеялись и остальные, собравшиеся в лавке, как бы угождая ему.
— Ишь, барин какой нашелся, ждать ему недосуг! Ха-ха-ха!..
— Ну, коли так, я другому ученому продам. Как раз сегодня в город еду. Там один барин еще с прошлого года все ко мне пристает: «продай» да «продай».
— Погоди, Эман, я ж смеюсь не со зла, не обижайся. Сейчас скажу постояльцу, он, небось, уже отобедал. Стрелами-то он особенно интересуется, наверное, возьмет, — сказал лавочник и почему-то вздохнул.
Он ушел через левую дверь в другую половину дома и, вернувшись, сказал;
— Господин ученый сейчас выйдет. А вы кончайте тут своей махрой дымить, запах от нее тяжелый. Бери-те-ка лучше папиросы «Шуры-муры». Дешево и мило!
— Вот продам свой товар, куплю твои «Шуры-муры», — пообещал Эман.