Круг

Ялкайн Яныш

Моркину вспоминается, как через несколько дней по приезде сюда жена затосковала. Она искоса смотрела на мужа, когда он разговаривал с марийцами, не знающими русского языка, на родном языке. Жена часто запиралась в комнате, выходила оттуда с опухшими глазами. Потом три дня подряд писала в город письмо матери, напишет — и порвет, снова напишет — и снова порвет. На какое-то время она немного успокоилась, но с мужем почти не разговаривала. Все это выбивало Моркина из колеи, на душе было тяжело.

Он упрекал себя в том,

что завез молодую жену в деревню. где для нее нет ничего привлекательного. «Лучше бы я в городе дворником остался», — иной раз думал он. видя исхудавшее и побледневшее лицо жены, и сам был готов разрыдаться, как малый ребенок. Увидев, что жена как будто стала поспокойнее, он было обрадовался, но его радость была преждевременной. Вскоре выяснилось, что жена воспылала к нему лютой ненавистью. И с тех пор их жизнь превратилась в цепь скандалов, ссор и взаимных оскорблений. От такой жизни Моркин быстро опустился и постарел.

В школе у него тоже дела не ладились. В первый год он объяснял уроки марийским ребятишкам на их родном языке. Но кто-то донес инспектору, и тот, возвращаясь в город из соседней волости, специально завернул в Кому, чтобы сделать Моркину выговор. После этого Моркин не смел говорить по-марийски не только дома, но и в школе. Особенно тяжело бывало каждую осень с первоклассниками. Они ничего не понимали из того, что он объяснял им по-русски, он сердился и на них же срывал свою досаду.

— Дураки, ничего-то вы не понимаете! — кричал Моркин. бил учеников линейкой, оставлял без обеда.

Иной раз, увидев, как обиженный им мальчик утирает слезы рукавом худой холщовой рубахи, Моркин испытывал чувство раскаяния, ему хотелось подойти, погладить малыша по голове.

«Нет, так нельзя, — думал он в такие минуты. — Надо как-то по-другому!»

Но проходил день-другой, чувство раскаяния проходило, и все продолжалось по-прежнему, по-заведен-ному.

Постепенно он привык ко всему этому, жизненный круг замкнулся так крепко, что выбраться из него было не под силу, да и не хотелось уже.

Моркин стал частенько напиваться. Однажды, во время его очередного запоя, неожиданно явился его школьный товарищ Эмаш.

— Ого-го-го! — увидев его, обрадованно закричал Моркин. — Откуда бог несет? Как же ты можешь разъезжать посреди зимы, бросив школу, ай-ай-ай! Ну, раздевайся, раздевайся!

Эмаш заговорил было по-марийски, но хозяин показал глазами на дверь соседней комнаты, где находилась жена, и сделал предостерегающий жест. Гость, без слов поняв, что разговаривать по-марийски в доме нельзя, посмотрел на друга с жалостью и заговорил по-русски.

— Яс прошлого года больше не учительствую.

— Вот ка-ак? Почему же?

— Да так уж, сочли неблагонадежным.

— Ого! Неужто ты, Эмаш, попал в неблагонадежные? Ха-ха!

— Перестань. Ничего тут нет смешного.

— А? Что? — Моркин посмотрел на

друга так, как будто только что очнулся.

Эмаш усмехнулся:

— Ты, я вижу, выпил сегодня? У тебя нынче день рождения?

— Нет, сегодня у меня день смерти.

— Что ты говоришь? Глупость какая-то!

— Ты прав: я превратился в непонятливое животное, стал хуже самого темного мужика!.. Погряз, опустился… Прежние товарищи ушли вперед, а я остался. безнадежно отстал… Конец, всему конец! Мне конец!..

— С чего ты взял. Не надо, не наливай мне столько!

— Пей! Водка царская, и мы сами — царские. Царскую водку пьем, а царь…

Жена, бросив шитье, вышла из соседней комнаты, поздоровалась с Эмашем, потом, указав на мужа, сказала:

_— Ты, Эмаш, его не слушай, он, как напьемся, болтает невесть что. А ты, пьяница, укороти свой язык, не то я сама тебе его укорочу! — прикрикнула она на мужа.

Но Моркин осмелел:

— Жена, не суйся в мужской разговор, мы сами знаем, что говорить. Ступай на кухню, приготовь угощение для гостя.

— А если тебя заберут, как Унура Эбата…

Моркин со злобой перебил ее:

— Кому сказано: знай свою кухню, ну?

— Иду, иду, — неожиданно испуганно проговорила жена и ушла.

— Итак, Эмаш, на чем мы остановились?

— На третьей чарке.

— Ха-ха-ха, нет, на третьей мы не остановимся! Не-ет! Я тебя спрашиваю, о чем мы говорили?

— Ладно, не стоит больше об этом толковать.

Моркин покачал пальцем:

— Не-ет… Ты ко мне один раз за три года выбрался, а теперь не хочешь выслушать, что у меня на душе?

— В паше время не принято особо много разговаривать… Рты у нас зашиты.

— Не бойся. В моем доме можно говорить обо всем смело. Или ты мне не веришь?

— Ну что ты! Я вообще-то не из трусливых, да и о тебе не могу подумать плохо.

— Дай руку, Эмаш! Эх, Эмаш, отстал я от жизни, завяз в обыденности, стыдно мне! Когда учились, ненавидели тех, кто нас бил, а теперь я сам бью детей.

— Не ты один, все так учат!

— А вот ты не хотел так учить, поэтому тебя выгнали из школы. Так ведь?

— Так.

— Ну вот, а ты мне даже не писал об этом и сейчас не рассказываешь.

— Ты не даешь мне рта раскрыть!

— Правда! Сижу и болтаю. Ну, теперь давай ты рассказывай о своих делах.

— Особенно рассказывать нечего. Все началось из-за пустяка.

— Наверное, не пустяк был, не приуменьшай.

— Пожалуй, что так. Я написал марийский букварь и в одно воскресенье собрал молодых учителей, чтобы познакомить их со своим букварем. Нас посчитали чуть ли не за революционеров. У всех произвели обыск, мой букварь изъяли. Крепко мне тогда попало от начальства, припомнили, как я однажды непочтительно отозвался об инспекторе — вот и вышвырнули.