Круг
Шрифт:
— А сколько времени прошло с тех пор, как приезжал батюшка?
— Какой батюшка? Сережкинский что ли?
— Да нет, из города батюшка приезжал. Помнишь, он еще молитвенники раздавал, а дети этих язычников книги изорвали и сложили в уборной? Я тогда чуть со стыда не сгорела, просто не знала, что и делать!..
— A-а, помню, по-мню, за день до этого наше гумно сгорело!
— Як тому говорю, что с приезда этого самого батюшки прошло самое малое три. года, а кажется, будто все это было только вчера. Говорят,
— Что? — встрепенулась Дарья, зевнула и с шумом закрыла рот, как будто разгрызла орех.
— Яик Ардаш научил ребят разорвать молитвенники и сложить в нашей уборной. Ох-ох, погубил он свою голову. Говорят, повесили его в губернском городе.
— Может, врут…
— Не знаю, говорят. Не человек был, а собака, настоящий антихрист.
Дарья взглянула удивленно, но ничего не сказала. Жена Моркина обиженно вытянула губы и замолчала. Какое-то время обе тихо сидели на санях, прислушиваясь к разговору мужей.
Учитель, шагая за санями, говорил Орлаю Кости, сидевшему лицом к нему:
— Хочу купить лошадь Эбата. Лошадь хорошая. Я видел, как старик Орванче проезжал верхом.
— Хорошая, хорошая, Петр Николаевич. Покупай, не сомневайся, торопись, а то продаст другому. Эбат написал из Сибири, велел коня побыстрее продать, и выслать ему деньги.
Жена Моркина набросилась на мужа.
— Вот как! Оказывается, собираешься лошадь покупать!
Она слезла с саней, остановила мужа и, размахивая руками, продолжала:
— Ты ни во что меня не ставишь! Выходит, тайком от меня тратишь деньги? Хоть бы замкнулся о том, что собрался коня покупать. У-у, дерьмо!
Орлай Кости попридержал лошадь, но Дарья сказала:
— Поезжай, поезжай, не будем вмешиваться в их семейные дела, пусть их ссорптся.
— Неудобно бросить их и уехать, — возразил Орлай Кости. — Были бы простые люди, а все-таки учитель.
— Мы не в. овсе уедем. Отъедем и остановимся.
— И то верно, — согласился Орлай Кости. — Но-о, пошла! Конечно, хорошо иметь своего коня. Петр Николаевич это понимает, а вот жене его не понять.
— Э, куда им ездить-то? И без лошади могут прожить, жили же до этого…
— Жить-то жили, но ведь на базар съездить — надо нанимать, в больницу — тоже, в соседнюю деревню или еще куда…
— Не особенно они разъезжают, сидят в своей школе, как сычи.
— Будет лошадь — станут ездить.
Орлай Кости давно уже так дружелюбно не разговаривал со своей женой. И жене давно уже не было так легко, так хорошо на душе.
— Вот хоть нас взять к примеру, — хвастливо продолжал Орлам Кости. — Куда хотим, туда и едем.
— Да и мы не часто выезжаем.
— Хоть не часто, а все же не так, как эти образованные… Смотри, как грызутся, — и Орлай Кости ласково похлопал жену по плечу.
Дарья, слушая обращенные к ней добрые слова,
— Всегда бы вот так, по-хорошему, жить…
— Тпру-тпру-у, давай подождем немного, — Орлай Кости натянул вожжи, останавливая лошадь. — Мы живем неплохо: особо не скандалим, не деремся, если случится между нами что-нибудь такое, быстро миримся. А вот учителю совсем нельзя с женой лаяться, он на глазах у всех живет, его все знают, всем видно, даже ребятишки над ним смеются.
— Говори потише, вон они уж близко подошли… Что тут поделаешь? Привыкли жить, как кошка с собакой, всегда в ссоре, всегда злятся друг на друга, остановиться не могут.
— Что-то молчком идут.
— Наверное, все друг другу высказали…
Моркин, подойдя, сказал, не поднимая глаз:
— Ехали бы, зачем ждете?
— Ничего, вместе поедем, садитесь…
Ехали молча. К вечеру дорога стала потверже, и лошадь побежала ровнее.
Через два дня Моркин сторговался с Кугубаем Орванче, и лошадь Унура Эбата перешла к новому хозяину.
Получив деньги за проданную лошадь, Эман отправился на почту.
Почта была заперта, у дверей сидели и дожидались люди.
— Когда откроют? — спросил Эман.
И тут он увидел Амину, которая сидела в стороне на скамейке, и, не дожидаясь ответа, направился к ней.
— Амина, и ты здесь, — приветливо сказал Эман.
— Садись покуда, — Амина, покраснев от смущения, подвинулась, освободив для парня узенькое местечко между собою и сидевшей рядом старухой.
Старуха хотела встать, но Эман удержал ее за плечо.
— Сиди, мамаша, места хватит.
— Да вы уж, милые мои, рядышком посидите, а я найду, где присесть.
Амина вскочила с места.
— Что ты, бабушка! Разве можно? Мы молодые, постоим.
— Ой, деточки мои, у меня сынок был, вот такой же добрый, да сослали его в Сибирь. Там и пропал. И сноха хорошая была, на тебя походила, — старуха кивнула на Амину.
Амина и Эман, переглянувшись, улыбнулись друг другу. Амина тут же прикрыла рот варежкой: не обиделась бы старуха, у которой таксе горе, на эти улыбки. Но та. видно, и не заметила. Утирая рукой набежавшие слезы, она продолжала рассказывать о сыне.
Немного погодя, когда Амина и Эман отошли в сторону, Эман спросил:
— Ты ее знаешь?
— Старуху-то? Вот посидели, поговорили и познакомились. У нее сына сослали на каторгу из-за того ученого, которого хотели в погребе сжечь.
Эман нахмурился, глаза у него сверкнули.
— Ох и струсил же тогда этот Эликов! Ха-ха!
— Когда?
— Ну, тогда, в Боярсоле.
— Откуда знаешь? Ведь тебя гам не было.
— Я его той ночью вез в город.
— Погоди, погоди, — Амина закусила губу.