Круг
Шрифт:
— О, да он у вас уже на охоту ходит! — смеясь, сказал Унур Эбат.
Мальчик подошел к матери, спросил тихо:
— Кто это?
Мать так же тихо ответила:
— Эго — дядя Эбат, наш земляк. Приехал повидаться с нами, — потом спросила громко: — Проголодался, Сергей?
— Я нет, дед проголодался.
— Потерпите немного, скоро суп сварится. Иди, Сережа, на улицу, поиграй покуда.
Сергей выбежал из дома, вскоре стало слышно, как он дразнит своих приятелей:
— К нам гость приехал, а к вам — нет!
— Кто приехал? — спрашивали ребята. — Откуда?
—
Амина пошла в погреб за брагой. Когда возвращалась обратно, увидела Сергея, который, минуя ворота, перелезал во двор через изгородь.
— Гляди, на сучок наткнешься! — крикнула она. — Чего ты, как волк, все время через изгородь лазишь?
— Мы с Петькой поспорили, кто быстрее перелезет, того катать на тележке, — ответил мальчик и раньше матери забежал в сени.
— Погоди, сынок, — остановила его Амина, — послушали, что я тебе скажу. При госте веди себя как следует, ешь не спеша, на стол не капай. В разговор старших не встревай.
— Ладно, мама! — Сергей с шумом хлопнул дверью, забежал в избу.
«Шустрый! — подумала Амина с гордостью. — Еще бы одного ребенка нам… Дочку бы…»
Амина внесла брагу, поставила на стол.
Все стали обедать, радушно угощая гостя.
Унур Эбат, сидя в тюрьме, прислушивался к опорам интеллигентов, расспрашивал их, стараясь помять, что происходит вокруг. Постепенно он начал разбираться, за что борются различные политические партии, за что десятки тысяч людей томятся в тюрьмах, идут на каторгу и в ссылку, находятся под негласным надзором.
Но, оказавшись в далекой сибирской деревне, он сразу оказался очень далек от того, чем интересовался в тюрьме. Теперь у него осталась лишь одна забота: как выжить в суровых условиях ссылки.
Ему, надо сказать, повезло. Деревня, в которой он отбывал ссылку, стояла на тракте, и Унур Эбат нанялся ямщиком к одному богачу-староверу. Хотя хозяин платил ему вдвое меньше, чем другим ямщикам, все же Эбат жил-лучше остальных ссыльных. Два года проработал он у своего старовера, но после смерти хозяина остался без работы и жить стал, подобно другим ссыльным, в голоде и холоде. Научился тачать сапоги, но оказалось, что этим делом прокормиться невозможно, потому что многие занимались тем же самым. Говорили, в дальних деревнях можно было бы подработать, но туда не отпускало начальство. Нанялся было Унур Эбат в работники, но хозяин приревновал его к своей жене, пришлось уйти. И рыбу он ловил, и с артелью собирал кедровые орехи, и чистил дымоходы, и снег разгребал, и дрова пилил, и сено возил — чего-чего только не делал. Наконец, этой весной кончился срок его ссылки, и Эбата освободили.
Теперь, чтобы вернуться домой, ему нужно было заработать денег. Про одну волость, за семьдесят верст, говорили, что там требуются сапожники. Крестьяне той волости держали много скота, поэтому шкур там было в достатке. Один богатый крестьянин открыл даже сапожную мастерскую, и с прошлого года казна стала заказывать солдатские сапоги.
Унур Эбат работал в этой мастерской до тех пор, пока не встретил одного старого каторжника, который шел через ту деревню, возвращаясь на родину
— Говоришь, родной язык забыл, ты разве не русский? — спросил Эбат.
— Нет, я мариец.
— Откуда же ты?
— С Урюп-реки, из деревни Ронго, отсюда верст девяносто будет.
— Марийская деревня? Они, небось, тоже уж русскими стали…
— Нет, там народу много, они между собой по-марийски говорят, а я за двадцать три года ни одного марийца не видел. Это теперь на каторге и в ссылке стали и марийцы встречаться…
— Я тоже мариец, — сказал Унур Эбат и пытливо посмотрел на старика — обрадуется или нет.
Тот сказал равнодушно:
— Вот оно что… А ты чего тут?
Унур Эбат рассказал о себе.
— Надо взглянуть на здешних марийцев, — решил Унур Эбат в конце разговора.
Старик обрадовался.
— Вдвоем лучше идти! Мужики нынче злые, на любого прохожего думают, что из тюрьмы сбежал. ночевать не пускают, поесть не дают, за все деньги спрашивают, последнюю рубашку готовы содрать. Мне, старику, трудно одном? идти.
— Не горюй, дедушка, вместе идти хорошо будет.
Так они пришли в деревню Ронго. Когда поднимались вверх по улице к дому старика, встретили Эмана, который возвращался с поля.
Тот, не узнав Унура Эбата, прошел мимо, но Эбат окликнул его:
— Эман, ты ли? Как ты-то тут оказался?
Эман остановил коня.
— Вот, черт возьми, кто приехал! Ну, здравствуй, Эбат. Пошли скорее ко мне, небось, устал, проголодался с дороги. А это кто с тобой?
Старик, не останавливаясь, шагал к своему дому. Эбат свернул к Эману.
За столом Эбат, рассказывая о себе, рассказал и о старике, с которым пришел в Ронго.
Тут в разговор вмешался Сергей:
— Ребята на улице говорили: он к сыну пришел, а его никто не узнал, потом сноха узнала… Сейчас в бане парится.
— Сынок, придержи-ка язык, — строго сказал Эман.
— Держу! — Сергей высунул язык и ухватился за него пальцами, потом, видя, что все засмеялись, засмеялся и сам.
Амина рассердилась.
Унур Эбат остался жить у Эмана. Постепенно он успокоился, глаза повеселели. Истосковавшись по крестьянской работе, он с удовольствием сеял, боронил. Казалось, он не замечал, что работает не на себя, а на Эмана. Частенько кто-нибудь из соседей просил Эбата помочь в работе, он никому не отказывал. Салвике вместе с Эманом посеял рожь.
Запрягая лошадь Салвики, Эбат сказал:
— Раньше, в Коме, у меня была и лошадь своя, и избушка. Теперь — ничего нет. Много воды утекло, вся жизнь теперь другая, и сам я другой. Уже старость не за горами. Тпру-у, мерин, не балуй! Когда-то на такой же горячей лошади ездил на свадьбу в Луй. Эх, давным-давно это было… И Салвика с тех пор сильно изменилась. Как вспомню, что вместе с ней тогда на свадьбе плясали, не верится, что это она была…
Со временем Унур Эбат стал поговаривать о том, что надо бы и ему обзавестись своим домом.