Круг
Шрифт:
— Нет.
Ответ был дан немедленно, уверенным тоном. Девенкур бросил на депутата осторожный взгляд из-под тяжелых век.
— Люди голосуют, — сказал Кашалот. — Им кажется, они что-то решают… А на самом деле они не решают ровным счетом ничего. Зато приводят к власти одну и ту же касту — выборы за выборами, созыв за созывом. Одну и ту же группу людей, которые все и решают. Нас… Говоря «нас», я имею в виду и наших политических противников. Две партии, которые уже пятьдесят лет делят власть между собой, делая вид, что ни в чем не сходятся, хотя в действительности
Он положил в рот гриб и продолжил:
— В последнее время кое-кто захотел ускорить процесс раздела пирога. Они забыли о необходимости ломать комедию, соблюдать некоторую сдержанность и выглядеть убедительными. Ссать на народ можно только в одном случае — если он верит, что это благодатный дождь.
Кашалот снова вытер губы.
— Вы не возглавите партию, если за вами будет тянуться шлейф слухов и неприятностей, Поль. Не сегодня. Эти времена прошли. Сделайте все, чтобы ваше имя не фигурировало в этой истории. А майоришкой я сам займусь, мы будем за ним приглядывать. Я хочу услышать ответ на один-единственный вопрос: у вас есть алиби на вечер убийства?
— На что это вы намекаете? — возмутился Лаказ. — Считаете меня убийцей?
Глаза толстяка бешено засверкали. Кашалот перегнулся через стол, и от его рокочущего баса задрожали бокалы.
— Слушай очень внимательно, маленький грязный ублюдок! Оскорбленную невинность будешь изображать в суде, ясно? Я должен знать, чем ты занимался в тот вечер: трахал эту бабу, пьянствовал с друзьями, нюхал в гордом одиночестве кокаин в сортире или у тебя есть свидетели! И больше не раздражай меня своими ужимками, понял, говнюк?
Полю показалось, что его отхлестали по щекам. Кровь бросилась в лицо. Он незаметно оглянулся, проверяя, не слышал ли их кто, потом посмотрел в лицо сидевшему напротив толстяку:
— Я был… я был с Сюзанной. Мы смотрели фильм на DVD. Итальянскую комедию. Я стараюсь проводить дома как можно больше времени с тех пор… как она заболела раком.
Сенатор откинулся на спинку стула.
— Ужасное несчастье… Мне очень жаль. Я люблю Сюзанну.
Кашалот произнес эти слова с грубоватой искренностью и вернулся к еде, давая понять, что дискуссия окончена. Лаказ почувствовал себя бесконечно виноватым. Интересно, как бы реагировал его собеседник, узнай он правду?
26
Тюремные блоки
Звуки. Вездесущие, назойливые, мешающие жить. Образующие густой беспрестанный и беспощадный фон. Голоса, двери, крики, решетки, замки, шум шагов, звяканье ключей… А еще запах. Не то чтобы неприятный, но типичный. Узнаваемый. Все тюрьмы пахнут одинаково.
Здесь звучали в основном женские голоса. Женский блок, тюрьма в Сейсе, близ Тулузы. Рядом — еще три корпуса: два для мужчин и один для несовершеннолетних.
Сервас напрягся, когда надзирательница отперла дверь. Он оставил на входе оружие и значок, расписался в журнале, миновал тамбур с рамкой металлоискателя. Следуя за охранницей по коридорам женского блока,
Женщина знаком предложила ему войти, и он перешагнул порог. Заключенная № 1614 сидела поставив локти на стол и сцепив пальцы. Свет неоновой лампы падал на коротко подстриженные светло-каштановые волосы. Они утратили блеск, стали сухими и ломкими. Но взгляд остался прежним. Элизабет Ферней сохранила всё свое высокомерие. И властность. Сервас был уверен, что Лиза здесь на особом положении, как и в Институте Варнье, где работала старшей медсестрой. В те времена она управляла всем и всеми. Именно она помогла Юлиану Алоизу Гиртману сбежать. Сервас был на суде. Адвокат пытался доказать, что швейцарец манипулировал Лизой, хотел выставить свою клиентку жертвой, но личные качества обернулись против нее. Присяжные воочию убедились, что обвиняемая может быть кем угодно — только не жертвой.
— Привет, майор.
Голос прозвучал твердо — совсем как раньше, но Сервас уловил нотку скуки. Или усталости. Он прозвучал чуточку слишком протяжно. Сыщик подумал, что Лиза Ферней может быть на антидепрессантах. В тюрьме это не редкость.
— Здравствуйте, Элизабет.
— О, теперь меня называют по имени… Мы приятели, майор? Я не знала… Здесь я чаще слышу обращение «Ферней». Или «заключенная шестнадцать-четырнадцать». Баба, что привела вас, зовет меня «главной кретинкой». Но это так, для посторонних. По ночам она навещает меня в камере и… часто занимает «позу кающейся»…
Сервас вглядывался в лицо женщины, пытаясь понять, что в ее словах правда, а что ложь, но это было пустой тратой времени. Элизабет Ферней осталась непроницаемой. Разве что темные глаза блеснули злой радостью. Майор знавал одного директора тюрьмы, называвшего заключенных «мерзавками» или «шлюхами». Он систематически оскорблял их, сексуально домогался молоденьких, а по ночам приходил в камеры в компании нескольких охранников, чтобы потешиться. Его сняли с должности. Но не наказали: прокурор счел, что увольнение — более чем достаточная кара. Сервас давно работал в полиции и знал, что в тюремном мире возможно все.
— Знаете, чего мне больше всего не хватает? — продолжила Лиза, явно довольная его реакцией. — Интернета. Мы все подсели на эту дрянь. Отлучение от «Фейсбука» наверняка увеличит число самоубийств в тюрьмах.
Сыщик сел за стол напротив заключенной. Из-за закрытой двери доносились звуки голосов, скрип тележки и звяканье металла о металл. Час прогулки. Надзиратели входили в камеры, чтобы проверить, не подпилены ли решетки. Шум… Вечное — и худшее — напоминание заключенным об их одиночестве.
— Вам известно, что семьдесят процентов заключенных — наркоманы? Только десять процентов получают заместительную терапию. На прошлой неделе одна девушка повесилась на собственном пояске. С седьмой попытки. С седьмой, понимаете?! А они все-таки оставили ее без присмотра. Так что сами видите: захоти я — запросто могла бы сбежать. Нашла бы способ.
«Интересно, к чему она клонит?» — подумал Сервас. Неужели Элизабет Ферней пыталась покончить с собой? Нужно выяснить у тюремного врача.
— Но вы ведь явились не для того, чтобы узнать, как я тут поживаю.