Круги на Земле
Шрифт:
Зверек ускользнул. Денис в сердцах топает ногой: упустили! А какая была шикарная ящерица! Максим — тот вообще едва не рыдает от досады. Он как раз думал террариум дома поставить, а эту красавицу б туда запустить!.. эх!
Оба так увлечены собственной неудачей, что старушку замечают только тогда, когда слышат ее ржавое: «Добры дзень».
Явление этой дамы, похожей на воплощение средневековых представлений о Смерти, производит на ребят сильнейшее впечатление. Оба пятятся, а Дениска, зацепившись за что-то,
Да уж, бабуся что надо! Во-первых, худющая настолько, что лицо больше напоминает череп — зловещий оживший череп, кое-как удерживающийся на дряхлом скелете. Во-вторых, облачена она в живописнейшие лохмотья, которым следовало бы находиться в местном краеведческом музее, в секции «Быт наших далеких предков». В-третьих, взгляд старухи — способный, пожалуй, при минимуме усилий с ее стороны просверлить в вас два отверстия…
Ну и наконец коса. Да нет, не девичья, до пояса, а обычная коса, которой траву косят. Старуха на нее опирается, словно на клюку.
— Здрастуйце, унучыки!
«Унучэки» продолжают пятиться и дико сверкать глазами. Появление «бабушки» их явно не радует.
— Чаго гэта вы? — недоумевает та. Искренне так глазами взмаргивает, вздыхает: ох, племя молодое, неблагодарное!..
Те, само собой, молчат.
Зато вмешивается Юрий Николаевич.
— Гляди-ка, — поражается он, — это же!.. Да не может быть!
«Госпожа Смерть» переводит взгляд на него:
— Ишь! Журский! Няужо павярнувся дадому жыць?
— Нет, Марь Паллна, только погостить приехал.
Она покачивает головой, но не поймешь, то ли под ветром, то ли кивая Юрию Николаевичу.
— Гэта добра, што хоць у госци. А усе пупавина. Кали б зарыли у гародзе ци яшчэ дзе — тут бы жыу, а так… — и она машет рукой, мол, о чем говорить, одна печаль с вами, детьми неразумными.
— Але, — воодушевляется старуха, — чула я, своим бацьку з маткай дапамагаеш. Гэта правильна. Без гэтага нияк. А я вось сыночку сваяму, Геннадзюшке, касу нясу. Пайшоу з дому на лужок, а коску-то забыуся. Ох, тружаничак мой ненаглядны!
Мальчишки подошли ко взрослым и недоуменно наблюдают за бабусей: чего она городит? Игорь тоже мало понимает из сказанного, зато Юрий Николаевич, похоже, в курсе происходящего. Он уважительно кланяется «Смерти» и желает ей всего хорошего.
Вдруг старуха разворачивается:
— Думаеш, здурэла баба?
Лицо ее неожиданно приобретает странное выражение: смесь глубокой мудрости и разочарования.
— Гадаеш, зусим здурэла? Усе знаю. И што Геннадзюшки ужо гадкоу дзесяць як няма, и што усе у дзярэуни поцяшаюцца над старою. Дарэмна! Я яшчэ розум маю.
— Марь Паллна… — пытается успокоить ее Журский, но та лишь сурово стучит косой о землю:
— Ну што ты можышь мне сказаць? Лепш слухай: чула я ад
— Правда, — подтверждает Юрий Николаевич, игнорируя это ее «апяць».
— То Сатана выйшау из Пекла! — кричит она, потрясая косой. — То ен ходзиць па зямли. Круглыя капыты круглыя сляды аставляюць. А камни у их — то крошки пекяльныя, вуглины падзямельныя! Беражыся! Беражыцеся, людоньки! Ой, горюшко идзе! Ой горюшко!..
Она сбивается на бормотанье и быстро-быстро семенит вдоль берега, раскачиваясь из стороны в сторону и иногда ударяя косой о землю.
Все четверо молча глядят ей вслед.
— Бывшая учительница. Сын у нее умер в Афгане, — объясняет через некоторое время Юрий Николаевич. — А она с тех пор и «збожыволила», как у нас говорят. Таскает с собой по селу эту косу — летом, а зимой — саночки. «Для Геннадюшки». Соседки ее кормят, за хозяйством приглядывают.
— «Апяць», — напоминает Игорь. — Яна сказала «апяць круги зъявилися». Што, были выпадки?
Журский медленно качает головой:
— Н-нет. Я, по крайней мере, ничего подобного не слышал.
Заметив, что оба мальчика после встречи с сумасшедшей окончательно повесили носы, обнимает их за плечи:
— А пойдемте-ка, козаки, обедать, а? Поедим, и тогда уж отправимся к остальным кругам.
«Козаки» нехотя соглашаются.
Вообще-то идея с обедом была своеобразной попыткой Юрия Николаевича взять тайм-аут. Он еще не чувствовал себя готовым идти туда, где «проявилась» вторая группа кругов — к дому чертячника. Честно говоря, боялся встретиться с колдуном.
То, к чему Журский сам стремился еще вчера, сегодня вызывало у него приступ неконтролируемого страха.
«В чем же причина? Неужели, виновата старая учительница, о которой я столько слышал, но повстречал — только сегодня, многие годы спустя?
/А возможно, причина в том, что ты начал вспоминать?/ Уж во всяком случае — дело не в этих кругах. Они, пожалуй, самое безобидное из всего случившегося со мной за последнее время».
Настасья Матвеевна готовила обед, а ее «госцюшки ненаглядные» разбрелись пока кто-куда: Дениска побежал к себе, Макс бродил где-то в саду, а Юрий Николаевич с Игорем устроились на лавочке перед домом.
Журналист закурил.
Помолчали. Журский, не поворачивая головы, наблюдал, как дрожит тень от пальцев молодого человека.
«Совсем у парня нервы ни к черту».
Он давно подметил у Остаповича это свойство: перевозбуждаться по, казалось бы, малейшему поводу. Юрию Николаевичу сложно было судить о причинах такой сверхнервозности, но подозревал, что виноват прежде всего образ жизни журналиста, вынужденного жить и работать в обстановке, когда очень многое запрещается, официально или же по внегласным правилам.