Круглая Радуга
Шрифт:
Немцы зарегистрировали рождение и имя отца (он написал его для неё, как делают моряки—он открыл ей своё имя) в своих централизованных файлах в Виндхоеке. Проездной паспорт был выдан матери с ребёнком, чтобы вернулась в свою родную деревню, вскоре после того. Перепись колониальным правительством проверить сколько туземцев они перебили, проведённая сразу после того, как Бушмены вернули его в деревню, отмечает мать умершей, но имя её значится в записях. Виза датированная декабрём 1926 на въезд Тирлича в Германию, а позднее просьба о предоставлении Германского гражданства хранятся в берлинских файлах.
Пришлось немало походить для сбора всех этих кусочков бумаги. Для начала у Чичерина не было ничего кроме пары скупых слов в Адмиралтействе. Но это была эра Сиадоры Александровны, той самой с нижним бельём из шкуры козлёнка, и насчёт доступа положение Чичерина было лучше, чем оно сейчас. Договор Рапалло тоже был в силе, так что открытых
Но увы, похоже навязчивостью только вредишь сам себе. Досье, составленное Чичериным на Тирлича (он даже справился о данных в распоряжении Советской разведки на, в ту пору ещё, Лейтенанта Вайсмана и о его политическом приключении в Юго-Западной) было воспроизведено неким ушлым аппаратчиком и ушло в досье на самого Чичерина. И так оно обернулось, что по прошествии пары месяцев кто-то равным образом анонимный утвердил назначение Чичерина в Баку, и он угрюмо отправился на первую пленарную сессия ВЦК НТА (Всесоюзный Центральный Комитет Нового Тюркского Алфавита), где его немедленно ввели в Комитет .
типа как бы разновидность G, звонкий, увулярный, взрывной. Разница между ним и твоим обычным G такова, что Чичерин так и не сможет её уловить. Иди пойми, все Назначения На Замороченные Буквы приберегли для таких же неумек как он. Шацкий, пресловутый носо-фетишист из Ленинграда, который прихватывал на Съезд Партии атласный чёрный носовичок и, да, не однажды не смог удержаться, чтобы не протянуть руку и вживую погладить нос могущественных официальных лиц, он тут же—изгнан из Комитета , где постоянно забывает, что в НТА это OE, а не Русская Ф, тем самым затягивает процесс и сеет смуту на каждом рабочем заседании. Большая часть его времени уходит на попытки выторговать для себя перевод в Комитет ,– «Или, в общем»,– придвигаясь поближе, тяжело дыша,– «пусть хоть в просто Н, да даже и М подойдёт...» . Импульсивный и нестойкий шутник Радничный завалил Комитет , на том основании, что это нейтральный гласный звук, вот он и затеял мегаломаниакальный проект заменить любой и каждый гласный звук в Центральной Азии—и зачем останавливаться на этом, почему бы даже и не какой-нибудь согласный, или парочку? при этих нейтральных тут… не слишком-то необычно, учитывая его репутацию пародиста и тупых резолюций, а также блестящий, но обречённый заговор ударить Сталина по лицу бисквитным тортом с крупной дробью, в котором он оказался замешанным не глубже того, чтобы отделаться Баку, а не чем-то худшим.
Естественно, Чичерин вписывается в эту команду нераскаявшихся. И уже скоро, если это не участие в попытке Радничного проникнуть на нефтепромыслы и вырядить подъёмный кран под вид гигантского члена, тогда уж точно торчанье в Арабских кварталах города, дожидаясь там вместе с позорным Украинским наркушей Бугнагорко из Комитета гортанного К (обычная К представленная Q, тогда как среднеязычная К, обозначаемая латинской С, произносится с неким пришепётыванием) посыльного с гашишом, либо парирование носовых поползновений Шацкого. Ему доходит, что он, на самом деле, заперт в какой-то военной палате чокнутых в Москве, и просто галлюционирует эту пленарную сессию. Вокруг ни души с несдвинутыми мозгами.
Больше всего гнетёт борьба за власть, в которую он был втянут помимо своей воли, с неким Игорем Блобаджяном, представителем Партии в престижном Комитете G. Блобаджян фанатично пытается обокрасть Чичеринский Комитет и подменить одними G, вбивая, в виде клиньев, заимствованные слова. На солнцепёке, в комиссарской испарине эти двое охаивают друг друга поверх подносов с запеканкой и Грузинским фруктовым супом.
Разразился кризис относительно какую g использовать в слове «стенография». Вокруг слишком много эмоциональной привязанности к данному слову. Однажды утром Чичерин обнаруживает, что в его конференц-зале все карандаши загадочно исчезли. В отместку, он и Радничный на следующую ночь проникают в конференц-зал Блобаджяна с фонарями, напильниками да натфелями и переделывают алфавит на его пишущей машинке. Наутро пошла потеха. Блобаджян гарцует вокруг в затяжном припадке визга. Чичерин на заседании, собравшихся призывают к порядку, ХРЯСЬ! две дюжины лингвистов и бюрократических шишек кувыркнулись на свои задницы. Эхо грохота разносится полные две минуты. Чичерин, со своей задницы, замечает, что ножки всех стульев вокруг стола отпилены, снова приклеены воском и подлакированы. Профессиональная работа, сказать нечего. Может быть Радничий двойной агент? Пора добродушных шуточек миновала, Чичерину придётся
Вот что значит нарываться на неприятности, по полной. Эти Арабисты и вправду отморозки. Они страстно агитировали за составление НТА из Арабских букв. В коридорах идут кулачные бои с неперестроившимися сторонниками кириллицы, и перешёптывания о кампании бойкотирования, по всему Исламскому миру, Латинского алфавита. (Никто, собственно, особо не ратует за НТА кириллицей. Старые Царские альбатросы всё ещё висят на Советской шее. В Центральной Азии в эти дни сильное неприятие чего-либо предполагающего Русификацию и отношение распространяется даже на вид печатного слова. Поэтому остаётся только Латынь, автоматом. Но Арабисты не сдаются. Они продолжают предлагать реформированное Арабское письмо—в основном по модели от 1923, что была ратифицирована в Бухаре и успешно использована среди Узбеков. Нёбная и велярная вокалики разговорного Казахского может передаваться применением диакритических знаков). И во всём этом сильный религиозный ракурс. Использование не-Арабского алфавита ощущается прегрешением против Бога—у большинства Тюркских народов, в конце концов, Ислам, а Арабские письмена письмо Исламской веры, это письмена в которых слово Аллаха снизошло в Ночь Силы, это письмо Корана—Это что? Понимает ли Чичерин что он творит этой своей фальсификацией? Это не просто святотатство, это разжигание священной войны. Блобаджяна, в результате, загоняет в чёрный конец Баку шарага Арабистов, во всю махая ятаганами и дико щерясь. Нефтяные вышки стоят как часовые, обглоданные до кости. Горбуны, прокажённые, гебефреники и ампутанты всех сортов высыпают из своих укромных мест полюбоваться потехой. Они поопирались на ржавый металл ветшающих стенок нефтеперегонного оборудования, всё их обобществлённое небо в мозаике звёзд изначальных цветов. Они заполонили конторы, будки и загородки административной пустоты возникшей после Революции, когда эмиссаров из Датч Шелл попросили убраться, и все Английские и Шведские инженеры уехали домой. Теперь в Баку период затишья, сокращений. Все деньги за нефть добытые из этих полей Нобелями ушли на Нобелевские Премии. Новые скважины бурятся повсеместно от Волги до Урала. Пришло время пересмотра, уточнения недавней истории, которую качают теперь, сырой и чёрной, из других уже слоёв сознания Земли...
– Давай сюда, Блобаджян—скорее,– за спиной Арабисты улюлюкают, пронзительно, безжалостно, среди красно-оранжевых звёзд над вышками.
Шарах. Последний люк на засов: «Подождите—что это?»
– Неважно. Тебе пора в путь.
– Но я не хочу—
– Ты не хочешь стать ещё одним растерзанным неверным. Слишком поздно, Блобаджян. Получай...
Первым делом он узнаёт как менять свой показатель преломления. Он может выбирать любой между прозрачным и светонепроницаемым. Когда восторг экспериментирования поулёгся, он выбирает бледный оттенок полосатого оникса.
– Тебе подходит,– бормочет проводник.– Теперь поторопись.
– Нет. Я хочу выдать Чичерину всё, что причитается.
– Слишком поздно. Ты не часть того, что ему причитается. Уже нет.
– Но он—
– Он святотатец. У Ислама для этого свои собственные наработки. Ангелы и санкции, и допрос с пристрастием. Ему идти другим путём.
До чего алфавитна природа молекул. Это доходит тебе тут, внизу: тут встречаешь Комитеты молекулярной структуры один в один с оставленными там, на пленарных заседаниях НТА: «Смотри: как они возникают из произвольного течения—оформлены, очищены, дисцилированы, в точности как ты когда-то освобождал свои буквы от неузаконенных, смертных струй человеческой речи... А тут наши буквы, наши слова: их тоже можно модулировать, разбивать, сочетать, переопределять, со-полимеризировать одно с другим во всемирные цепи выходящие порой на поверхность после долгих молекулярных молчаний, как видимые части гобелена».
Блобаджян приходит к осознанию, что Новый Тюркский Алфавит всего лишь одно из проявлений процесса в действительности намного старше—и куда менее несознающего себя—чем у него когда-либо имелся повод увидать во сне. Мало-помалу, бурная конфронтация между и g угасает до тривиальных воспоминаний детства. Потускневшие анекдоты. Он перерос их—когда-то кислый бюрократ с верхней губой очерченной как у шимпанзе, теперь он искатель приключений, далеко углубившийся в собственное странствие, в подземном течении, ничуть не тревожась куда оно может его занести. Он утратил даже, в неизмеримой дали верховьев течения, свою гордость тем, что однажды он отчасти сочувствовал Вацлаву Чичерину, обречённому никогда не увидеть того, что открылось Болбаджяну...