Круглая Радуга
Шрифт:
А печать продолжает свой марш без него. Копировальщики несутся вдоль ряда столов, развевая вымпелами смазанных гранок по воздуху. Туземные печатники проходят ознакомительные курсы у экспертов переброшенных по воздуху из Тифлиса, как набирать этот НТА. Печатные плакаты плодятся в городах, в Самарканде, Пишпеке, Верном и Ташкете. Вдоль тротуаров и на стенах появляются самые первые печатные лозунги, первые Центрально-Азиатские символы пошёл нахуй, первые знаки замочи-мента (и кто-то исполняет! этот алфавит и вправду нечто!), и вот магия, которую шаманы, на открытом ветру, всегда знали, начинает действовать теперь политически, а Джакып Кулан
Ну а где-то почти сейчас, Чичерин и Джакып Кулан через какие-то невысокие холмы подъезжают к деревне, которую они искали. Люди собрались в круг: весь день продолжался праздник. Костры дымятся. Посреди толпы оставлено небольшое место, и два юных голоса слышны даже на таком расстоянии.
Это айтыс—певческое состязание. Мальчик и девочка при всей деревне ведут насмешливую ну-ты-мне-нравишься-хотя-у-тебя-есть-пара-сдвигов-например перепалку под мелодию, что вырывается из щипково-струнных кобыза и домбры. На удачных строчках народ смеётся. Тут надо держать ухо востро: ты выдаёшь куплеты, где первая, вторая, и заключительная строчки, все должны быть в рифму, хотя размер для строк не обязателен, лишь бы дыхания хватало. Всё же это не просто. И доходит даже до обид. Есть деревни, где некоторые певцы годами не разговаривали друг с другом после айтыса. Когда Чичерин с Джакыпом Куланом подъезжают, девочка как раз насмехается над конём противника, который совсем чуть-чуть, не то чтоб очень типа толстоват… ну толстый, правда ведь. Ей-же-ей, жирный. И это обижает пацана. Он разозлился. Он выдаёт наскоро сляпанную про то как соберёт всех своих друзей и расшибёт её и всё её семью тоже. Все делают типа хммм. Никто не смеётся. Она улыбается, натянуто, и поёт:
Ты выпил много очень много кумыса,
Я должно быть слышу тут слова кумыса—
Где ты был в тот вечер, когда мой брат
Искал украденное у него ведро кумыса?
Ого. Брат, которого она поминала, смеётся до упада. Певучий пацан злится.
– Это может затянуться,– Джакып Кулан опускается из седла и начинает разминать суставы своих колен.– Вон там, это он.
Очень старый акын—бродячий Казахский певец—сидит с чашкой кумыса, дремля у костра.
– А ты уверен, что он—
– Он споёт об этом. Он проезжал точно через то место. Позор его ремеслу, если откажется.
Они садятся и каждому подана чашка забродившего кобыльего молока, кусок ягнятины, кусок лепёшки, пригоршня земляничек… Мальчик и девочка продолжают свою песенную дуэль—и Чичерину доходит, вдруг, что скоро кто-то явится записывать что-то из этого Новым Тюркским Алфавитом, который помогал составить… и таким путём оно будет загублено.
Время от времени он поглядывает на старого акына, который только кажется спящим. На самом деле он излучает наставление. Это доброта. Она чувствуется безошибочно, как жар от углей.
Постепенно, с каждым переходом, перебранка состязающихся становятся мягче, забавнее. То, что могло стать деревенским апокалипсисом, теперь перешло в комическое сотрудничество, как у пары комедиантов водевиля. Они стараются во всю, разыгрывая свои роли на радость публике. Последнее слово осталось за девочкой.
Мне послышалось ты сказал слово «свадьба»?
Так это и есть свадьба—
В этом тёплом кругу песен,
И ты мне нравишься, хотя есть пара сдвигов—
Ненадолго праздник набирает обороты. Пьяные вопят, женщины галдят, а маленькие дети топ-топают в хижины и обратно, и ветер малость усиливается. Затем бродячий певец начинает настраивать свою домбру, и Азиатская тишина возвращается.
– Ты хочешь записать всё это?– спрашивает Джакып Кулан.
– Стенографией,– отвечает Чичерин, g у него малость гортанная.
Песня Акына
Я пришёл от края мира,
Я пришёл из дыхания ветра,
Там увидел я совсем небывалое,
Даже Джамбул не смог бы об этом спеть.
Страхом в сердце острее острого,
Оно прорежет любой металл.
В древних легендах говорится об этом,
О времени старше, чем Коркыт,
Который взял от дерева ширгай
Первый кобыз и первую песнь—
Говорится в ней о в земле далёкой,
Где размещён Кыргызский Свет.
В месте том слова неизвестны,
И горят глаза словно свечи в ночи,
И лик Бога там пребывает
Укрытый маскою неба—
У высокого чёрного камня в пустыне,
До начала последних дней.
А и не будь то место таким далёким,
И если б нашлись слова, выговорены,
То Бог стал бы золотой иконой
Иль страницею в книге бумажной.
Но Оно представляется как Кыргызский Свет—
Нет у Этого иных имён.
Гром Его голоса глухота,
Отблеск огня Его незрячесть,
Равнина пустыни содрогается,
И лицо Его невыносимо.
Никому не дано остаться тем, кем был,
Увидавши Кыргызский Свет.
Говорю же вам я видел Это,
В месте древнее, чем тьма,
Куда даже Аллах не может достигнуть.
Сами видите, борода моя стала полем в инее,
С палкой хожу, чтоб не падать,
Но свет этот должен нас превращать детей.
И теперь не могу ходить далеко,
Детям надо ходить научиться.