Крупская
Шрифт:
— Все просят меня поделиться воспоминаниями о Владимире Ильиче. И никто не хочет понять, как мне это тяжело!
Знакомому библиотекарю рассказывала, что Ленин всегда предоставлял ей лучшую комнату. Так было в их квартире в Кремле, так было и в Горках:
— Владимир Ильич никогда не соглашался жить в большой комнате. Он считал, что мне нужно больше солнца, больше воздуха.
Одиночество ее мучило. Крупская говорила Нине Исааковне Стриевской, сотруднице «Учительской газеты»: «Все хорошо, дело идет на лад, социализм будет построен, и люди растут прекрасные, а меня иногда берет
— Надюша, приезжай домой, я без тебя не сяду обедать».
НОВЫЙ НАРКОМ
В 1926 году состоялась первая Всесоюзная перепись населения, которая показала, что в СССР проживает 147 миллионов человек. На XVII съезде партии в 1934 году Сталин заявил, что население достигло 168 миллионов и каждый год увеличивается на три с лишним миллиона. В таком случае в 1937-м советских людей должно было бы стать 180 миллионов. А перепись 1937 года дала значительно меньшую цифру — 162 миллиона.
Сказались коллективизация и раскулачивание, то есть уничтожение деревни, массовые репрессии. Перепись сочли «дефектной», и ее материалы засекретили.
Грамотными в стране считали себя 86 процентов мужчин и 66 процентов женщин. Верующими — 45 процентов мужчин и 77 процентов женщин. В марте 1937 года Крупская откликнулась на эти данные в газете «Известия»: «Недавняя перепись показала, что массы, и особенно женщины, были встревожены параграфом опросного листа, касающегося религии. Большинство тех, кто давно не придерживается обрядов, не решились написать “неверующая” и в конце концов написали “верующая”».
Хотя скорее было наоборот: удивительным образом при накале антирелигиозной пропаганды и репрессий против церкви столько людей назвали себя верующими! Но лицемерие давно восторжествовало, писали и говорили то, что считалось правильным.
Григорий Иванович Петровский, еще недавно — председатель Всеукраинского ЦИК Советов и кандидат в члены политбюро ЦК ВКП(б), встретил Крупскую в 1937 году, когда его лишили высокого поста и перевели в Москву на унизительно маленькую должность заместителя директора Музея революции по хозяйственной работе.
«Печально смотрели на меня ее милые грустные глаза», — вспоминал Петровский много позже. А что она могла ему сказать? Даже сочувствие исключалось, это могло быть воспринято как сомнение в правоте партии. Вспомнил ли Петровский в тот момент, как он сам когда-то на партийном съезде высокомерно отчитывал Крупскую, позволившую себе непозволительную крамолу? Не все ли они собственными руками сооружали режим, жертвами которого потом и стали?
Старшего сына Петровского Петра Григорьевича, редактора «Ленинградской правды», арестовали. Он умер в заключении. Младшего — Леонида Григорьевича, профессионального военного — уволили из Красной армии. Перед войной вернули на службу, и он погиб в Великую Отечественную войну.
Тем временем закончился жизненный путь старых друзей Надежды Константиновны — Зиновьева и Каменева. В последние годы они не виделись.
Льву Борисовичу Каменеву принадлежит крылатая фраза: «Марксизм есть теперь то, что угодно Сталину». Но Лев Борисович
Зиновьев недолго проработал в Наркомате просвещения, рядом с Крупской, и был отправлен в ссылку в Кустанай. Потом его вроде бы простили, вернули в Москву, назначили членом правления Центросоюза, ввели в редколлегию журнала «Большевик». Каменева тоже вернули из ссылки. Лев Борисович с удовольствием взялся руководить Институтом мировой литературы им. А. М. Горького и книжным издательством «Академия». По его совету Зиновьев тоже писал статьи на литературные темы и даже сочинял сказки.
Григорий Евсеевич и Лев Борисович наивно надеялись, что черта под прошлым подведена и больше претензий к ним не будет. Но Сталин не мог успокоиться, пока не добивал противника, даже если тот не сопротивлялся. Через две недели после убийства Сергея Мироновича Кирова в декабре 1934 года Зиновьева, Каменева и еще несколько человек, прежде входивших в ленинградское руководство, арестовали. Политическую оппозицию приравняли к террористам, уголовным преступникам.
Зиновьев не понимал, что происходит. Из тюрьмы писал Сталину: «Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Ваш и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели Вы не видите, что я не враг Ваш больше, что я Ваш душой и телом, что я понял всё, что я готов сделать всё, чтобы заслужить прошение, снисхождение?»
Сталина такие послания только веселили. Сентиментальным он никогда не был. В августе 1936 года военная коллегия Верховного суда приговорила Зиновьева и Каменева к смертной казни. Ночью их расстреляли.
Репрессии шли и в Наркомате просвещения. Брали сотрудников и подчиненных Крупской. Андрей Сергеевич Бубнов как нарком должен был санкционировать их арест. Он обрек несколько сотен сотрудников наркомата на лагеря или тюрьму. Но верная служба генсеку не спасла Бубнова. Кресло под ним зашаталось.
Пятого июля 1937 года Крупская обратилась к Сталину: «Власть наркома в наркомате безгранична… Нельзя, чтобы нарком грозил не только уволить с работы, но и исключить из партии. Это безмерно усиливает бюрократизм, подхалимство, и без того процветающие в наркомате… Получается атмосфера подсиживания друг друга, сплетен… получается безысходная склока… Всё это пагубно отражается на деле».
В августе 1937 года руководитель сектора горьковского отдела народного образования Эле Исаевич Моносзон получил вызов в Москву. Выяснилось, что его переводят на работу в Наркомат просвещения первым заместителем начальника управления начальных школ. А он не хотел покидать город Горький. Пошел советоваться с заместителем заведующего отделом школ ЦК Иваном Андреевичем Каировым (будущим министром просвещения и президентом Академии педагогических наук РСФСР). Тот сказал, что решение принято наркомом и отделом школ ЦК и не обсуждается, а его ждут в Кремле, в секретариате председателя Совнаркома РСФСР.