Крушение империи
Шрифт:
— Я все слышал, ваше высочество… я скажу теперь!.. Мы с Александром Ивановичем — свидетели последнего трагического поступка государя. Мы монархисты, которым было поручено спасать монархию. Мы привезли ее вам, ваше высочество, и вы можете ею распорядиться. Но, верьте, я расскажу вам все потом… верьте мне, ваше высочество: да хранит вас бог согласиться на престол! Знайте, принять сейчас престол — это значит: на коня! на площадь! Всем должно быть понятно, о чем я говорю. Почти сто лет назад был Николай и его брат Михаил… как сейчас. Бунт декабристов… Что сделал Николай? Николай сказал: я или мертв, или император!
Он умолк на секунды, ища глазами стакан с водой: губы его пересохли от волнения и быстрой речи.
— Где акт об отречении его величества? — спросил его брат царя.
Всем не терпелось поскорей увидеть подлинник документа, начинавшего новую историю государства!
— Молю бога, чтобы он нашелся… — переглянувшись со своим мрачно смотревшим псковским спутником, тихо сказал Шульгин. — У нас его нет. Но был все время.
И когда все взволнованно вскочили со своих мест вслед за великим князем, Шульгин торопливо выкрикнул:
— Успокойтесь, ваше высочество! Два часа назад я сам оглашал манифест толпе. Здесь, в Петрограде.
Да, это было так.
Они утром сегодня приехали в Петроград, и на Варшавском вокзале их ждала несметная толпа людей, бог весть откуда узнавшая о их возвращении из Пскова. Им что-то говорили, кричали, пытались тут же качать, куда-то тащили.
От Гучкова потребовали речи и увели в депо, где собрались тысячи две рабочих-железнодорожников. Он взошел на помост, как на эшафот.
После его речи об отречении, о новом государе и новом правительстве к толпе обратился председатель митинга, потом — другой рабочий, за ним — еще один.
О чем они говорили? Вот, к примеру:
«Они образовали правительство. Кто же такие в этом правительстве? Вы думаете, товарищи, от народа кто-нибудь? Так сказать, от того народа, который свободу себе добывал? Как бы не так! Князь Львов… князь! Опять князья пошли в ход!»
«Дальше, например. Кто у нас будет министром финансов? Может, думаете, кто-нибудь из тех, кто на своей шкуре испытал, как бедному народу живется? Теперь министром финансов будет у нас господин Терещенко. Слыхали про него? Думаете, наш человек? Как бы не так! Сахарных заводов штук десять, землисто тысяч десятин да деньжонками — миллионов тридцать!»
«…Вот они поехали, — говорил другой. — Кто их знает, что они привезли от Николая Кровавого? Наверно, ничего подходящего для революционной демократии… Посоветовать бы так, товарищи: двери закрыть, господина Гучкова не выпускать отсюда, документик бы… того, на проверочку!»
Но с «документиком» в это время произошла следующая история.
На площади перед вокзалом Шульгин прочитал манифест требовательной толпе, не уместившейся в депо. Одни кричали «ура», другие старались перекричать их и голосили злобно и угрожающе: «Долой Романовых, да здравствует республика!» Все настойчивей и настойчивей раздавались требования задержать здесь обоих думских посланцев к царю и отправить их в Совет рабочих депутатов…
Было очевидно,
Вокруг — ни одного знакомого лица, от которого можно было бы ждать участия и помощи. А толпа наседала и становилась все более требовательной. Надо было решиться на что-нибудь, — и Шульгин решился.
Вблизи себя он увидел какого-то внимательно смотревшего на него человека в шубе и фуражке путейского инженера. Его взгляд показался дружелюбным и честным. Будь что будет!.. Шульгин вынул из кармана конверт с актом отречения и, приблизившись к неизвестному инженеру, быстро и незаметно для других сунул ему в руки документ, успев шепнуть: «Доставьте немедленно кому-нибудь из новых министров!..»
И вот: где манифест — он не знает.
— Я знаю! — воскликнул, к удивлению всех, Лев Павлович. — Мне кажется, что я знаю… мне кажется, — испугавшись возможной ошибки, захотел он быть осторожней.
— Фантасмагория! — подскочил к нему Керенский. — Откуда? Почему?
— Господин министр, вы нас посвятите в эту тайну? — подошел к нему бледный, с понурым лицом великий князь, и от непривычки Карабаев не сразу сообразил, что «господин министр» — это относилось к нему.
— Это не тайна, ваше высочество, а случайное совпадение обстоятельств.
И он рассказал о своем сегодняшнем разговоре по телефону с каким-то инженером, настойчиво и взволнованно требовавшим встречи.
— Дай-то бог, чтобы это был он! — с надеждой вздохнули со всех сторон.
— Дай-то бог! — повторил великий князь. — Вы, кажется, хотели сказать? — обратился он с традиционной сегодня фразой к Гучкову.
— Если вам нужен мой совет, ваше высочество, то он уже вам дан здесь Павлом Николаевичем, — кратко ответил военный министр.
Когда, спустя полчаса, великий князь объявил, что он от престола в данный момент отказывается, все вдруг смутились, воцарилась минута неловкости.
— Ваше императорское высочество! — вдруг рванулся к одночасному монарху Керенский, молитвенно сцепив дрожавшие руки. — Я принадлежу к партии, которая запрещает мне соприкосновение с лицами императорской крови. Но я хочу вам сказать, как русский человек — русскому. Я хочу вам сказать… всем сказать, что я глубоко уважаю великого князя Михаила Александровича!.. Верьте, ваше императорское высочество, что мы донесем драгоценный сосуд высшей власти до Учредительного собрания, не расплескав из него ни одной капли! Позвольте пожать вашу руку… позвольте мне! Ваше высочество, вы благородный человек!
Он схватил великого князя за руку, пожал ее и, прикладывая платок к глазам, выбежал куда-то в прихожую. Великий князь повернулся к Родзянко, обнял и поцеловал его.
Во время завтрака, предложенного хозяйкой дома, княгиней Путятиной, появились двое новых людей, вызванных сюда Милюковым: это были известные кадеты-юристы Набоков и Нольде. Им поручили составить и отредактировать зекст отречения Михаила.
Это состоялось почему-то в детской комнате. Валялись игрушки — гуттаперчевые негры и индейцы, паровозики и пушистые зверьки, в углу, под широкой иконой, был выстроен эскадрон оловянных солдатиков-улан, карта Европы висела на стене, стояли две новенькие дубовые парты. За них-то и сели оба знаменитых государствоведа, согнувшись в неудобной позе престарелых школьников.