Крушение империи
Шрифт:
На грузовике доставили Горемыкина. Он шел, согнувшись от дряхлости. Он полз, как престарелый, сморщенный краб, выброшенный на сушу неожиданной и грозной бурей. Орден Андрея Первозванного на борту старого серого пиджака был приколот необычно — при помощи большой английской булавки.
Войдя, старик тотчас же спросил:
— А вино здесь дают?
Министр юстиции, егермейстер Добровольский, не рассчитывая на собственную безопасность, засел в бест в итальянском посольстве. Но гостеприимство маркиза Карлотти продолжалось только сутки, после чего через швейцара было передано
По красной дорожке, проложенной вдоль узкого длинного коридора, в министерский павильон провели под конвоем насупленного и злого, с пунцовыми ушами Щегловитова, рыхлого, тяжело ступавшего, белого как мел Штюрмера, бывшего министра торговли князя Шаховского, генералов охранки, командующего округом Хабалова, градоначальника Балка, бывшего министра внутренних дел Маклакова. Один ус его был закручен кверху, как всегда, другой теперь опущен вниз: рот казался кривым, судорожно сдвинутым вбок.
В приемной комнате бывший министр, опустившись на стул, стал шарить глазами по сторонам.
— Чего вы ищете? — полюбопытствовал один из конвоиров, солдат.
— О, если бы мне дали револьвер… я застрелился бы!
— На! — протянул ему свой «бульдог» стоявший тут же старик рабочий.
— Нет, нет… не убивайте, господь с вами! — испуганно отмахнулся под громкий хохот «самоубийца».
Стоявшие в карауле солдаты с любопытством рассматривали своих узников, размещенных в трех комнатах: ослепительные генеральские погоны, кресты и медали на груди, розовые и белые лысины, еще сохранившие запах вчерашних духов…
Мертвая маска штюрмеровского лица откинута в сторону соседа — Горемыкина. Длинная — узким прямоугольником — штюрмеровская борода кажется неживой, нацепленной. Больная, подагрическая нога требует, как всегда, подставки, — сидя в кресле, он вытянул и положил ногу на стул, часть которого услужливо уступил второй сосед — тощий, инфантильный старичок, генерал Марков-Финляндский.
Этот генерал, могло показаться, мало интересуется приходом новых людей: он только на минуту устремляет взор на входящих и сейчас же, как бы дорожа каждой минутой, продолжает исписывать карандашом лежащие перед ним на столе листки бумаги. Впрочем, этим заняты неизвестно с какой целью и другие арестованные.
На большом канцелярском столе, накрытом белой накрахмаленной скатертью, лежат груды книг, тут же пустые стаканы и остатки еды. В комнате строгая тишина: обитателям ее запрещено переговариваться. Но стоит появиться здесь караульному начальнику или коменданту — и узники нарушают обет вынужденного молчания. Просят о разном, но все — об одном: разрешения поразговаривать.
Отказ принимают печально и покорно.
— Вот и хорошо… я очень люблю тишину, — соглашается шамкающий голос.
Узники с плохо скрываемым презрением смотрят на выжившего из ума старца Горемыкина. Он потонул в широком кожаном кресле, он недвижим, и только дымящаяся толстая сигара во рту говорит о неисчезнувшем дыхании этого разрушенного годами, безжизненного тела.
— Товарищ комендант! Товарищ, одну минутку… по секрету.
Это слово так необычно здесь — «товарищ»…
— Одну минутку…
Это —
Распутинский друг таинственным шепотом пытается тут же говорить о своей невиновности и безосновательности своего ареста. Он сует преображенцу какую-то записку с просьбой передать ее по назначению и просит, просит, просит…
Потеряв надежду дождаться своей очереди, грузный, оплывший жиром адмирал Карцев отталкивает его:
— Посторонитесь маленько…
У него — другая просьба: нельзя ли обменяться ему местами на ночь с князем Жеваховым — отдать узенький диван и получить широкое, вместительное кресло?
Жандармский полковник Плетнев вызывает улыбку всех сменяющихся караулов: он в штатском костюме своего младшего сына! От жилета до брюк белым кушаком вырисовывается нижняя рубаха. Узкие, короткие брюки обнаруживают солидные мускулистые икры жандармского полковника. Короткие рукава чужого пиджачка лишают полковника возможности свести руки.
В несколько лучшем виде был доставлен сюда анекдотический министр здравоохранения Рейн: на нем тоже было чужое платье — очень широкое, принадлежавшее какому-то толстяку. На плечах у Рейна клетчатый плед, на шее — высокий стоячий гуттаперчевый воротничок без галстука, с одной торчащей запонкой.
Толпы журналистов осаждают министерский павильон, стремясь проникнуть в его комнаты, но караульные неумолимы:
— Отходите, отходите. Тут вам не кикиматограф!
И несколько дней этим словом — «кикиматограф» — называли весело журналисты временное узилище для бывших министров.
Была ночь, когда к одному из студентов-милиционеров во дворе Таврического дворца подошел неизвестный человек в шубе с широким котиковым воротником и мягкой, надвинутой на лоб шляпой. Он отозвал его в сторону и сказал:
— Скажите, вы студент?
— Да, путеец, — последовал ответ.
— Прошу вас, проведите меня к членам комитета Государственной думы. Словом, к кому следует…
— А может быть, в Совет рабочих депутатов? — спросил студент.
— Нет, нет! — запрыгали губы неизвестного. — Я хочу видеть своих старых товарищей по совместной работе. Вы сейчас все поймете… Я — Протопопов… Молчите, не разглашайте пока!
Лев Павлович Карабаев сидел в родзянковском кабинете, набитом людьми, когда вихрем влетели в него несколько человек с громким, восторженным криком:
— Протопопов арестован!.. Протопопов, ур-ра!
Все выскочили в коридор — навстречу арестованному министру, затерявшемуся в гудящей, возбужденной толпе.
— Керенского! Позовите Керенского! — в несколько голосов требовали встревоженные думские депутаты, опасаясь за участь арестованного, особенно ненавистного народу.
Лев Павлович в числе других бросился разыскивать «специалиста» по спасению бывших министров. И через минуту Керенский был на месте.