Крушение империи

Козаков Михаил Эммануилович

Тогда же, 2 марта, Федя Калмыков, входя в университетский подъезд и случайно обернувшись, увидел казачий патруль. Казаки выехали из-за забора и с места во весь опор помчались вниз по Владимирской. Через час-другой и вся сотня покинула огороженный пустырь, но этого Федя Калмыков уже не видел.

Он стоял в дверях двенадцатой аудитории — самой большой в университете, до отказа наполненной теперь студентами и курсистками, — и слушал речи товарищей.

Вблизи себя он заметил рослого, саженного «педеля» — лысого, с окладистой черной бородой. Этот университетский охранник

был известен тем, что мог держать в своей памяти лица всех участников любой многолюдной сходки и, если не знал каждого по фамилии, мог безошибочно выдать полиции любого участника, ткнув в него пальцем: «Этот, ваше благородие, резолюцию писал, а этот голоса считал».

— Ай-ай, что же это они делают, господин Калмыков? — неожиданно обратился он к Феде тихим, предостерегающим голосом. — Да за такое дело! На самих же себя пенять придется, особливо — инородцам. Ай-ай, кабы слыхал такие речи господин ректор!

— Достаточно и вас одного! — огрызнулся Федя. — Бегите зовите полицию!

— Сама придет. Мне что? Разве можно так, господин Калмыков, в императорском университете?

— Гнать вас отсюда! — ненавидящим взглядом смерил его Федя.

На кафедре грузин-красавец Ковадзе, медик третьего курса, метал гром и молнии против петербургского царя, русской монархии и жестокого правительства. Фуражкой, лежавшей тут же, на кафедре, он размахивал так, что казалось — вот-вот он запустит ею в кого-нибудь из слушателей.

— … И довольно, я говорю, товарищи, митинга! Довольно митинга и довольно молчания. Довольно бездействия — вот что я говорю! Не надо прятать своих убеждений, своих сил, своей революционной энергии. Наш замечательный грузинский поэт Руставели говорил: что ты спрятал, говорил он, то пропало, что ты отдал — то твое. Не будем прятать своих сил, отдадим их революции, товарищи. Отдай — и она будет твоей! Твоей, русский! Твоей, грузин! — восклицал студент под гром рукоплесканий. — Твоей, поляк, будет революция!.. Мы, грузины социал-демократы, и наши товарищи русские, поляки, евреи предлагаем: не занятия теперь, а — в народ! К рабочим, к солдатам — все вместе под красное знамя! Митинг — на улицы, на заводы, в казармы!.. Студенчество должно иметь свою организацию, свой центр. Мы, социал-демократы, предлагаем организовать коалиционный совет, студентов всех учебных заведений. Из кого совет? Из собраний всех старостатов всех факультетов.

— Верно! — загудела сходка.

— Предлагаю всем старостатам собраться сейчас в девятой аудитории, — распоряжался все тот же Ковадзе.

Вихри враждебные веют над нами, —

начал песню чей-то звонкий, приятный голос, и сотни горячих голосов подхватили ее, разнося подлинному университетскому коридору.

— Пожалуйте в девятую, господин Калмыков. Вы же в старостате — ближе, значит, к тюрьме!

Чернобородый «педель»-великан, зло усмехаясь, неторопливо отошел от двери.

Федя догнал его.

— Ключи!

— А вы, господа бунтовщики, двери ломайте. Почему не ломать?

— Шпик проклятый! Ключи!..

— Выкуси!

Нужно было подпрыгнуть,

чтобы ударить по лицу саженного «педеля», — и Федя в ярости, уже не распоряжаясь своими поступками, ударил его по щеке. Ударил — ожидая такого же ответа.

— Товарищи, хватай педеля! — бежали со всех сторон на помощь Калмыкову.

Но «педель» стоял на одном месте без движения, и только широкие плечи его вытягивались вверх и грузно опускались: он тяжело дышал.

— А за это вам четыре года каторжных работ будет, — вдруг сказал он своим обычным тихим голосом.

Он вынул из кармана связку пронумерованных ключей от аудиторий и бросил ее на пол.

— Увидимся, господин Калмыков! — зажал он в кулаке свою степенную бороду и отошел прочь, не оглядываясь.

— Ладно… — Федя поправил на голове съехавшую фуражку.

Кто-то прикоснулся к его локтю:

— Эсеровский поступок, Калмыков…

— A-а, это вы?

— Я не ожидал от вас. Право, не ожидал, коллега. Террор какой-то… да и против кого?

— Ударить по морде негодяя — это не террор…

— Это никуда не годится.

— Не извольте за меня беспокоиться, коллега Стронский.

— Я не беспокоюсь. Я сожалею, Калмыков.

— И сожалений не требуется… кадетских! — вспылил Федя.

— Вот оно что? Главное — кадетских?

— Главное!

— Не совсем умно, коллега Калмыков.

— Но и не так уж глупо и неверно, Стронский!.. Я ударил охранника, шпика… Он Оскорбил меня и провоцировал на скандал.

— Можно было потребовать через проректора…

— Скажите пожалуйста, какая законность! Таковы ли времена, Стронский?

— А почему бы и нет? А по-вашему, чего требует от всех нас Государственная дума сейчас?

— Это мало меня занимало!

— Ну, зачем вы глупите, Калмыков? Ведь все это из упрямства.

— Извольте: прежде всего надо убрать к чертовой матери царя и весь его режим кандальный.

— Допустим.

— Да чего там — «допустим»? Убрать, значит — убрать! Метлой в помойную яму.

— Простите, коллега: базарная фразеология…

— По легче, по легче, Стронский!

— Ну, уличная…

— А по-вашему, Стронский, чего народ хочет?

— Не всякое желание разумно. Не так живи, как хочется, а так живи, как можется.

— …и как ваш Милюков велит, — так, что ли?

— Павел Николаевич Милюков — лучший мозг русской интеллигенции. Как вам не стыдно, Калмыков!

— Ни малейшего стыда!

— Тем хуже. Ему доверяет вся Россия.

— А вы ее спрашивали?

— Слушайте, Калмыков, вы… вы неприятный демагог!

— Я не демагог, а демократ. Социалист — вот что.

— Социал-демократ или эсер? — заинтересовался Стронский.

— А вам какое дело? — едва подавил свое смущение Федя.

— Ну, знаете, тоже ответ! Грубо!

— Я социалист. А ваш Милюков… — приостановился Федя у двери в девятую аудиторию.

— Ну, что Милюков? Только без хамства, пожалуйста…

— Полегче, Стронский! Ваш Милюков, дайте ему только волю, из пулеметов станет расстреливать русских рабочих, — зло и теперь убежденно повторил Федя когда-то услышанную фразу Алеши Русова.