Крушение империи
Шрифт:
Горностаев прикрыл руками свою голую, гладко выбритую голову:
— Да что вы, братцы?!
Он побоялся нагнуться за шапкой, ожидая удара.
— Руки вверх! — приказали ему и схватили за ворот серо-голубой шинели.
Он шел, окруженный толпой возбужденных людей, среди которых Федя увидел старшего Русова.
Вадим в высоко поднятой руке нес полицеймейстерскую кубанку. Он пробивался вперед, с каждым шагом стараясь на ходу нахлобучить шапку на голову ее обескураженного владельца, но его альтруистическим
— Вадим! Вадим! — окликнул его Калмыков. — Вали сюда!
Они оба очутились спустя минуту в одной из комнат управы, куда привели арестованного киевского полицеймейстера.
И к ним обоим, выбрав глазом из всей толпы, жалобно обращался теперь Горностаев:
— Господа студенты… господа студенты! Что же это такое? Это же недоразумение, коллеги! А?.. Господа студенты, вы же не можете сказать, что я плохо относился к учащейся молодежи? А?.. Я всегда… всегда шел навстречу, господа студенты!
— Ишь запел лазаря, кабан царский! — еще крепче того выругался какой-то мастеровой с гневными косыми глазами и глубоким шрамом во весь подбородок. — «Коллеги… господа студенты…» — удивительно удачно имитируя резкий тенорок Горностаева, передразнивал он его. — А «господ рабочих» — нагайками да горячими? Шкуру с тебя, кабан царский!
— Да что ему верите! Не верьте, товарищи! — вскипел Вадим Русов. — Немало он нашего брата, студентов… Именем революции и народа — вы арестованы, господин Горностаев!
— Мне уже объявлено, господин студент… Пусть так, пусть так, коллеги… Но за что, коллеги?
— Довольно скулить!.. Оружие!
— Слушаюсь. Но позвольте руки опустить?
— Не сметь!
— Но как же, господа?
— А вот так!
Федя кинулся к полицеймейстеру и стал обыскивать его карманы.
Изо рта Горностаева шел горячий дурной запах ежеминутной отрыжки, Короткая и широкая, налитая жиром шея в мясистых складках покрылась крупными каплями пота. Он стекал ручейками. Было до того противно, что хотелось не платком, а горностаевской же кубанкой вытереть эту жирную влажную шею, закрыть шапкой зловонный рот…
Обезоруженного полицеймейстера повели в зал Общественного комитета, представители которого уже бежали навстречу предотвратить «самосуд» толпы. Пленник увидел знакомых людей и заплакал слезами благодарности.
— Пойдем, Вадим. Делать тут нечего.
Федя спрятал в карман отобранный у Горностаева маленький браунинг в замшевом чехле и протянул своему другу «бульдог», полученный час назад в полицейском участке.
— Не требуется, Федя. Уже имею.
Федя отыскал мастерового с косыми глазами и отдал ему револьвер.
— Мне бы из пушки по сволочи стрелять! — принимая «бульдог», зло и радостно сказал мастеровой.
— Не
— Воробьи, считаете? Ой-ли, — коршуны!
Заночевать в тот день пришлось не у себя, на Тарасовской, а в помещении врага. Во главе маленького отряда вооруженных студентов глубоким вечером Федя Калмыков подошел к домику на пустынной Сенной площади. На улице было темно, ни одного фонаря.
Звонка не было, — пришлось стучать в парадную дверь. Сначала — кулаком, а потом и прикладом винтовки. Это подействовало.
— Господи, кто это там? — донесся из-за двери женский испуганный голос.
— Давай, давай. Откройте! — выкрикивали студенты.
— Господи, святый боже, сколько вас там? Что надо?
Проскрежетал туго отодвигаемый дверной засов, два раза повернули в замочной скважине ключ, — и Федя нетерпеливо толкнул послушную теперь дверь.
— Именем революции объявляю вам…
Он замялся, не зная, что сказать.
Перед студентами стояла пожилая, лет за сорок, серолицая невзрачная женщина в валенках и суконном мужском пальто с облезлым бараньим воротником. В руке она держала свечку, — стеарин каплями сбегал на огрубевшие короткие пальцы.
— Вы кто такая? — спросил Федя.
— Сторожиха, паныч. Живу тут. В услужении.
— Кто-нибудь есть тут сейчас?
— А разве в такой час находятся? — ответила она вопросом на вопрос.
— Товарищи! Занять помещение, обыскать все! — распоряжался Федя. — Зажгите свет, сторожиха!
Через несколько минут товарищи привели к нему под конвоем полуодетого мужа сторожихи. Он снял с жены свое пальто и надел его на себя. Раздутая флюсом щека была повязана черным засаленным платком.
— Ваше занятие?
— Рабочий я тут.
— Какой рабочий?
— Известно какой — в типографии служу.
— Фамилия?
— Обыкновенная, господа, фамилия, — малый интерес вам… А вы кто будете?
— Фамилия?! — прикрикнули на него.
— Ну, Иванов… пожалуйста, пожалуйста, — стало угрюмо и без того постное, сумрачное лицо его.
— Почему здесь живете? — вел Федя допрос.
— А где-то жить человеку надо, господин студент? Или как, по-вашему?
— Так не отвечают честные пролетарии!
— Да уж как умею…
— Шельма! — выругался один из студентов, маленький быстроглазый медик Лурс, и погрозил кулаком. — Монархист, погромщик, наверно?
В этом одноэтажном домике помещалась редакция и типография черносотенной газетки «Двуглавый орел», основанной известным в Киеве студентом Голубевым. Его портрет — остролицего, голубоглазого и румяного молодого человека с приглаженными набок русыми волосами — висел напротив царского портрета. Оба они были сброшены на пол и вмиг изорваны Федей и его товарищами.