Крушение империи
Шрифт:
— Вот, вот… В департаменте было дело на меня? Когда-то вы уверяли меня, что нет?
— Вы умный человек, Теплухин.
— Так, так… Значит — было. Так. Понимаю. Не могу сейчас сердиться. Ну вот — где оно?
— Говорят, все дела свезли в Таврический. Я вас понимаю: хотите раздобыть? Хорошо, конечно, сделаете.
— Спасибо, спасибо за поддержку. А номер… номер дела?
— Ну, знаете, точно не упомнил. Как будто семьдесят две тысячи с чем-то. Во всяком случае — в этой тысяче.
— В первой половине или во второй?
— Да уж если удастся вам, извольте всю семьдесят вторую тысячу
— Конечно, конечно. Я не поленюсь, поверьте… — старался улыбнуться Иван Митрофанович, но сам чувствовал, что это плохо удается сейчас. — И только у вас оно было? Нигде ничего больше? — допытывался он.
— Ничего, ничего.
— Я вам верю, Вячеслав Сигизмундович!
— Благодарю. Рекомендую верить.
— Документ-то один только? Правда? Иркутский замок, да?
— Как будто так.
— А какой же еще? — забеспокоился Теплухин.
— Да больше на самом деле нет, — успокоил его Губонин. — Ну, желаю успеха. Кажется, я вам больше не нужен? Когда кончится эта сумасшедшая вьюга — надеюсь, встретимся. А пока поищем более теплый климат.
— Как мне благодарить вас?
— А как хотите! Ну, мы — на вокзал. Прощайте, Иван Митрофанович.
— Погодите! Если когда-нибудь будете в Киеве… если я смогу…
— Во, пипль-попль! — вскрикнул Кандуша и посмотрел вопросительно на своего начальника. — А ежели пересадочка случится, позволю заметить?
Губонин все понял.
— Вы один в Киеве живете? — вдруг оживился он.
— Старуха экономка есть.
— Впустит?
— Вас?
— Допустим, нас.
— Ради бога! — искренно пошел навстречу Иван Митрофанович. — Я ей записку — и все в порядке!
— Пишите.
Вручая записку, Иван Митрофанович еще раз переспросил:
— Дело… в семьдесят второй тысяче, значит?
— По-моему, даже в первой сотне этой тысячи, — пожимая ему руку, сказал Губонин. — Прощайте.
Все это произошло лихорадочно-быстро и плохо осознано было Иваном Митрофановичем.
И как и когда он снова очутился на улице, — слабо помнил.
Весь день Фома Матвеевич кружил по городу. Исписан был весь блокнот. Казалось, что увиденного хватило бы на целую книгу, а не только на «подвал». Фома Асикритов возвращался к себе на Ковенский: добрести бы скорей до своей кровати, часок соснуть, а там и вновь можно пуститься в путь «очевидца»-газетчика…
Но не таков сейчас Петроград, чтобы легко и быстро одолеть его пространства. Можно ли уйти от соблазна и не втереться во все толпы, встречающиеся на пути, не задержаться на уличном митинге или у грузовика, с которого разбрасывают на осклизлую мостовую пестрым цветным дождем все новые и новые листовки?
Вот у Конногвардейского бульвара перебегают дорогу зеленому автомобилю две стаи разбитных мальчишек.
— Стой! Стой! — готовы они лечь под колеса.
Автомобиль сдерживает ход, — и Асикритов видит вдруг на грузовике Юрку Карабаева: в гимназической шинели, с красной милицейской повязкой на рукаве и винтовкой в руках.
— Чего орете? — сам он начальственно орет на мальчишек. — Марш по домам!
— Ишь какой!.. На Галерной фараона поймали, надо его забрать. А ты… марш по домам, ишь!
— Молодцы,
Двоих подхватывают в машину, остальные бегут за ней вслед.
Асикритов видит Юрку и не удивляется: а почему бы и ему не чувствовать себя революционером и победителем? Эту революцию сделали все: она легка, как весна.
Победитель счастлив, ему еще нет нужды оглядываться по сторонам. Нечаянная радость нежданно пришедшей свободы опьянила его своим ликующим дыханием. Он с утра до ночи бродил теперь по улицам — этот торжествующий победитель. Он надрывал голос в неистовом «ура», бил в ладоши до боли, венчая славой ораторов. Это он сковырнул двуглавых орлов с вывесок императорских поставщиков и министерских зданий, это он расцветил столицу красными флагами, бантами, ленточками — бантами и ленточками, наскоро отобранными у служанки и своих сестер.
Не один человек, встречая теперь его на улице с винтовкой наперевес, в ужасе шарахался в сторону: «Вот-то она, смерть моя, идет!» Винтовка, как правило, была совершенно независима от намерений ее случайного обладателя и могла выстрелить в любую секунду, не осведомившись о его воле. Однако оказалось, что он все может, на все пригоден: стоять в цепи, и спрашивать пропуск со строгостью наполеоновского маршала, и арестовывать подозрительных субъектов, и реквизировать запасы продовольствия у тыловых мародеров, и разбрасывать прокламации революции, и увлекать за собой батальоны солдат. Счастливая, безотчетная пора — юность!..
Мы замкнутую дверь Отомкнули теперь, — Мы свободны, свободны, как птицы…«Кто это сказал?» — никак не мог вспомнить Фома Матвеевич, шествуя в раздумье по городу.
На Морской, у дома Фредерикса, — толпа солдат и обывателей. Всем в столице был известен красный особняк со строгими линиями фасада, тонкой лепкой, зеркальными стеклами окон. Здесь всегда дежурил рослый «чин» — с медалями во всю ширь богатырской груди. Придворные моторы и кареты знали его так же хорошо, как и он — их. Сейчас, подожженный революционной толпой, красный особняк удручал своим мертвым видом. Огонь выел его внутренности, и в темных, испепеленных глазницах его чернели груды мусора, обгорелые балки, поверженные в прах колонны. Над воротами повисла огромными сталактитами замерзшая вода пожарных брандспойтов, защитивших соседние здания.
Огонь сожрал также службы и конюшню во дворе Фредерикса. В мусоре, как куры в навозе, копались теперь нищенки. Все было ценно для них: и помятая шумовка, которой графский повар снимал, бывало, пузырчатую накипь с французского супа, и пружинистая металлическая сбивалка для сладких сливок, и розетка от мягкого вальяжного кресла, и ручка от телефона, и циферблат часов, и связка никелированных ключей.
«Киш!» — хотел прикрикнуть на них Асикритов, но побоялся обидеть.
В подвале, куда он зашел, увлекаемый толпой, сидел на корточках у печи какой-то парень в смушковой шапке. Он деловито отвинчивал кран от медного куба. В ногах лежал мешок, наполненный почти доверху.