Крушение Матвея Ивановича
Шрифт:
— На берегу? — удивился я.
— На берегу — значительно подтвердил он. — И не избежал ее, и потерпел крушение… Оно похуже и штормов, и каменьев… Сегодня еще я вспоминал его! — раздумчиво проговорил Матвей Иванович.
Я ничего не понимал, догадываясь только, что тут дело о сердечной драме.
— Вы разве ничего не слыхали? — спросил он после минуты молчания.
— Нет, Матвей Иваныч.
— И не знаете, что я был женат?
— Я всегда считал вас холостяком.
— Я и был холостяком, хотя и был женат. Странно, не правда ли? — горько усмехнулся старик.
— Странно, — согласился я.
— Да, голубчик, много странного бывает в жизни… И крушение мое тоже было странное… И она была довольно странная женщина… Но, в конце концов, во всем один я виноват… да… Не принял, знаете ли, в соображение обстоятельств и вообразил, что мог со своей неказистой персоной косолапого морского медведя да в некотором роде в калашный ряд… Бывает затмение ума, когда, можно сказать, буруна перед собой не видишь в самый ясный
Снова Матвей Иванович примолк, по-видимому, колеблясь: продолжать или нет.
Я, разумеется, молчал.
Наконец, старик решительно проговорил, точно отвечая на свои мысли:
— А, впрочем, начал исповедоваться, так уж надо и кончить, коли вам не скучно будет прослушать историю моего личного и полного крушения… Кстати, она как нарочно сегодня мне особенно живо припомнилась эта старая история и навела-таки, признаться, хандру… Глупо, положим, скорбеть задним числом, ну, а все-таки скорбишь… Так хотите? — спросил Матвей Иванович.
Я, конечно, выразил полное свое согласие.
— Да, батенька, женщина иногда всю жизнь наизнанку вывернет, особенно женщина, которая знает, что вы за нее душу положите… На этот счет они чутки, — предпослал в виде краткого предисловия Матвей Иванович и затем, откашлявшись, продолжал:
— Я тогда только что вернулся из двухлетнего плавания на парусном бриге «Забияка». Может, слышали? Когда-то хорошее суденышко было… ну, и ничего себе, плавали, не срамились… За плавание получил Анну на шею, годовой оклад, шестимесячный отпуск, словом, все, как следует, и, кроме того, лестное предложение высшего начальства командовать фрегатом, который в следующем году должен был идти в Тихий океан. Нечего и говорить, как я был польщен. Сами понимаете: в чине капитан-лейтенанта — мне тогда было тридцать пять лет — и такое назначение! Дают новый, строящийся паровой фрегат. Все дивились, что я без всякой протекции, без всякого пролазничества, и вдруг командир такого судна. Однако, товарищи от души поздравляли… я имел счастье не возбуждать зависти… Ну, разумеется, после двухлетнего отсутствия, я первое время развлекался: жил в Петербурге, посещал знакомых, ходил на лекции, в театры… Жилось хорошо. Собирался я было в Смоленскую губернию, навестить старшую сестру, что жила в нашей маленькой деревушке — кроме сестры у меня никого родных в живых не осталось — да так и не собрался… Не мог ехать из Петербурга, догадываетесь почему? А было бы лучше, если б уехал!
После небольшой паузы, Матвей Иванович продолжал:
— Увидал я ее в первый раз у одних знакомых и с первого же раза, знаете ли, почувствовал к ней нечто совсем особенное. Так меня всего и захватило что-то. Никогда прежде со мной ничего подобного не бывало. И вообще-то я всегда был робок и застенчив с дамами, понимал, что при моей неказистой наружности уж куда мне, а тут, как представили меня этой красавице, я и совсем, знаете, смешался и был дурак дураком. Так весь вечер просидел как пень и только украдкой взглядывал на эту стройную, изящную молодую девушку с чудным строгим профилем и с самым, можно сказать, ясным и светлым взором больших голубых глаз… Казалось, такие глаза могли быть только у идеального создания… Таким ее я и считал с той минуты… Когда мы прощались, она как-то ласково так взглянула на меня, а мать ее, старая дама, очень любезно пригласила меня бывать у них… Разумеется, я не пошел, хотя меня и тянуло к ним… К чему? Что мне, такому медведю, знакомиться с этой изящной красавицей, дочерью известного адмирала, замечательного деспота и вообще крутого человека… Что мне у них делать?.. Однако, через несколько дней, когда я опять посетил своих знакомых, там мне сказали, что адмиральша и дочь спрашивали обо мне и удивляются, что я не прихожу. Это меня, дурака, подстрекнуло. Я и в самом деле подумал, что моей персоной несколько заинтересовались, и вот в одно воскресенье, одел вицмундир, побывал у парикмахера и разлетелся к ним с визитом… Очень уж меня тянуло хоть еще один раз повидать эту девушку… Меня обласкали. И адмиральша, и Антонина (ее звали Антониной) были необыкновенно любезны и внимательны. Вошел в гостиную на пять минут и сам адмирал, обошелся со мной приветливо, к видимой радости дам. Когда я стал прощаться, адмиральша просила меня бывать запросто и пригласила на другой день обедать. И Антонина крепко пожала мне руку и ласково проговорила: «Смотрите же, приходите!..» Разумеется, я пришел и просидел там целый вечер, оставаясь большую часть вечера вдвоем с Антониной. Адмиральша, сославшись на головную боль, ушла к себе, а адмирал после обеда уехал в клуб. В этот вечер Антонина так мило и просто разговаривала со мной, что моя застенчивость значительно поуменьшилась, я разговорился, а она так внимательно слушала, так сочувствовала моим словам и так по временам ласково взглядывала на меня своими чудными светлыми глазами, что я ушел в тот вечер окончательно очарованный и, так сказать, возвышенный в своих собственных глазах… До этого на меня, вообще, женщины не обращали никакого внимания, а тут вдруг такая красавица и так ласкова со мной… Я был счастлив, как мог быть счастлив человек, полюбивший со всей силой
Прошло эдак месяца с два… Я и теперь помню этот вечер, когда я пришел туда и застал в гостиной красивого, статного молодого полковника. Нас познакомили, и он, мне показалось, с особенной внимательностью и как-то странно на меня поглядел. Он пробыл недолго и уехал, Антонина была в этот вечер грустна, серьезна и молчалива. Адмиральша, напротив, без умолку болтала, веселая и точно возбужденная, и была особенно со мной любезна. А этот красавец полковник поднял в душе моей целую бурю. Я ревновал его. Мне почему-то казалось, что он будущий жених Антонины и что она его любит. Но отчего она такая грустная? — ломал я себе голову. Разговаривая с адмиральшей, я украдкой взглядывал на прелестное, побледневшее лицо Антонины и раз или два поймал на себе ее пристальный, задумчивый взгляд. Она тотчас же ласково улыбнулась мне, но улыбка была какая-то странная. «Голова болит! — вдруг сказала она и поднялась с места. — Только вы не уходите, — прибавила она, — я скоро выйду, и мы поболтаем». Я, конечно, остался. Антонина давно видела, что я ее покорный раб.
Адмиральша заговорила о дочери, хвалила ее характер, ее ум и, как-то невзначай сказала, что Нина очень ко мне расположена. Я, натурально, обрадовался, но этот полковник не давал мне покоя, и я спросил о нем. Адмиральша как будто смутилась, но скоро оправилась и отвечала, что это старый их знакомый, женатый на близкой подруге дочери. — «Женатый!» — воскликнул я радостно. Адмиральша заметила, конечно, мою радость и незаметно свела речь на счастье семейной жизни… — «А вы что не женитесь?» — неожиданно спросила она меня. Я, знаете ли, совсем растерялся от этого вопроса и что-то проговорил насчет того, что кто же за меня пойдет, хотя бы я и полюбил. Адмиральша наговорила комплиментов насчет моей скромности и спросила: «А вы любите кого-нибудь?» Она продолжала допрос так сочувственно, так ласково, что я, наконец, сознался, что люблю Антонину и умолял ее не говорить ей об этом. Но она, напротив, обрадованная, расцеловала меня и сказала, что сейчас же скажет Антонине. Она уверена, что и Антонина охотно согласится быть моей женой. — «Я давно заметила, что она к вам неравнодушна, — прибавила она, — а я от души хочу иметь вас своим зятем». Я не верил своим ушам и бросился целовать руки адмиральши. Она всплакнула, что-то сказала насчет моей доброты и насчет того, что истинная любовь все прощает, и между прочим, посоветовала не откладывать свадьбы. Я тогда ничего не понимал и только радовался, похожий на сумасшедшего… Адмиральша ушла, через несколько минут вернулась, торжественно обняла меня, шепнула: «Согласна» — и приказала идти к Антонине.
Я вошел в ее роскошное гнездышко. Она стояла прекрасная, как ангел, бледная, как смерть, протягивая мне обе свои руки и нежно глядя своими ясными глазами. — «Неужели согласны?» — спросил я, все еще не веря этому счастью. — «Согласна!» — «И хоть немножко любите меня?» — «Люблю!» — прошептала она, лаская как-то загадочно меня своим долгим, манящим взглядом и пожимая своими вздрагивающими холодными ручками мои. Я приник к этим маленьким прозрачным ручкам, осыпая их поцелуями и слезами. Господи! как я был счастлив, бесконечно счастлив, и как недолго продолжалось это призрачное счастье!
Матвей Иванович остановился. Грустное выражение стояло в его лице и в его глазах. И вся его фигура как-то съежилась, точно он вновь переживал острую боль прошлого горя. Егоров, сумрачный и сердитый, несколько раз появлялся в дверях, делал мне какие-то таинственные знаки и снова исчезал.
— На другой день я, по совету дам, — продолжал Матвей Иванович, — отправился в кабинет к адмиралу. Он, видимо, уже был предупрежден и, обыкновенно суровый при всех, тут один у себя в кабинете был мягче. Адмирал непривычно ласково поглядел на меня, пожимая руку и указывая головой на кресло у письменного стола, за которым сидел… Это меня приободрило, и я объяснил старику, зачем пришел.
— Знаю. Жена сказывала, — проговорил отрывистым, резким голосом адмирал и, снова поглядев на меня, прибавил, — только я вам не советую, молодой человек.
— Вы не согласны, ваше превосходительство! — спросил я упавшим голосом.
— Напротив, очень рад был бы иметь зятем такого порядочного человека и бравого моряка… очень рад… но не советую… Она вам не пара… Тщеславна и лжива… Главное: лжива…
Я был поражен, как громом, этим жестоким отзывом отца о дочери и, разумеется, возмутился. Это обвинение показалось мне чудовищной клеветой старого, бездушного, сурового эгоиста, выживающего из ума и ненавидевшего дочь. Разве могут быть лживы эти ясные, чистые, как хрусталь, глаза! И к чему ей лгать мне? Какая я «партия» для такой блестящей красавицы в двадцать два года! И если она выходит за меня, за офицера, живущего на одно жалованье, замуж, то, разумеется, единственно по любви.