Крушение Матвея Ивановича
Шрифт:
И я почти с ненавистью посмотрел на этого седого, изжившего старика, вспомнил рассказы о его жестокости с матросами и с негодованием воскликнул:
— Вы клевещете на дочь… Это — ангел!
Я ждал гневной вспышки, но старик, вместо того, как-то болезненно искривил губы, участливо взглянул на меня и промолвил:
— Ну, как знаете… Я вас предупредил… Пеняйте после на себя… Делайте глупость, женитесь на Антонине… Я не препятствую… Предупреждаю: большого приданого за ней нет… Я живу на жалованье…
— Оно мне не нужно…
— Вижу… Дай вам бог счастья, будущий зятек! — иронически заметил адмирал. — Слышал, назначены в дальнее плаванье?
— Назначен, но попрошу назначить
— Напрасно… Назначены, надо идти… Когда хотите жениться?
— Если позволите, как можно скорей…
— Это кто же так торопит? — подозрительно как-то спросил адмирал, хмуря брови. — Антонина или вы?
— Я.
— Ну, что ж, когда угодно… А то подождали бы год, молодой человек? Обдумали бы?..
— Я обдумал все, — сухо заметил я.
— Обдумали?.. Ну, так если обдумали, женитесь хоть завтра. Мне все равно, — проворчал старик и кивнул головой, давая знать, что разговор наш кончен.
Я прошел к дамам и, конечно, не сказал об этом диком разговоре, а объявил только, что адмирал согласен. — «И позволил не откладывать свадьбы?» — спросила адмиральша и очень обрадовалась, когда я ответил, что позволил. Антонина слушала этот разговор и тоже, по-видимому, была довольна. Она так ласково пожала мне руку, когда я выражал радость, что все так хорошо устроилось, и когда мы остались одни, прижалась ко мне и просила тотчас же после свадьбы уехать за границу, чтоб быть счастливыми где-нибудь подальше от людских глаз. Я, конечно, обрадовался и выразил свое согласие горячим поцелуем. Решено было венчаться через два месяца. Меня официально объявили женихом. Торопились с приданым. Я был на седьмом небе. Чем более я узнавал Антонину, тем более привязывался. Это было такое мягкое, доброе и правдивое, казалось, создание. Отец положительно оклеветал ее. Правда, она любила наряжаться, любила блеск, но какая же из молодых светских девушек не любит этого… Одно только смущало меня… Чем ближе становилось время нашей свадьбы, тем Антонина делалась нервней, и часто я заставал ее в слезах. Она объясняла это нервами и успокаивала меня, кладя свою голову на мою грудь… И я целовал ее пепельные волосы, целовал ее лицо… И она не противилась и повторяла, что меня любит…
Матвей Иванович перевел дух и воскликнул:
— Боже ты мой!.. Возможно ли было так лгать и в то же время так ясно глядеть своими чудными, светлыми глазами… И такое прекрасное созданье… Взгляните… какая прелесть!…
Он принес из кабинета портрет прелестной молодой девушки. Казалось, сама ангельская невинность одухотворяла это чудное лицо с правильными тонкими, точно выточенными, чертами и с большими голубыми глазами с детски ясным выражением.
— Неужели она лгала?..
— Лгала… с первой же нашей встречи, — грустно промолвил Матвей Иванович.
— И вы об этом узнали после свадьбы?
— До свадьбы…
— До свадьбы? И все-таки женились? — удивленно воскликнул я.
— Все-таки женился. Да вот дослушайте, уж конец моего крушения близок.
Матвей Иванович отхлебнул холодного чая, и продолжал:
— Как теперь помню, это было в воскресенье и число помню: 10-го января, и помню, что был яркий, солнечный морозный день и что у меня было светло и радостно на душе. Пришел я на Сергиевскую с подарком для Антонины, с кольцом с бирюзой, осыпанной бриллиантами, чтоб надеть на ее крошечный мизинец. Она любила кольца и знала, что они идут к ее беленьким холеным ручкам. В передней двери были отворены, и я вошел без звонка, никем не замеченный и уселся в гостиной, в ожидании появления дам. Вдруг из-за опущенной портьеры до меня донесся голос Антонины, которая по-французски просила мать сказать мне теперь же все.
Я так и застыл в каком-то ужасе на кресле. А Антонина продолжала своим мягким, певучим голосом:
— Так уж ты это все устрой, мама, а я буду слушать его влюбленный бред, как это ни скучно.
— Разбирать нечего после того, что случилось… Слава богу, что подвернулся хоть Матвей Иванович, который ничего о тебе не слыхал… Через четыре месяца будет уж поздно… Узнай отец, что с тобой будет? А Матвей Иванович добрый и безумно любит… Он все простит, и вы будете счастливы…
— Счастливы? Но я его не люблю.
— Ты скрывай это… После привыкнешь.
— Никогда… Он мне противен.
— Он уйдет в плаванье…
Весь этот разговор я слышал от слова до слова и он у меня до сих пор сохранился отчетливо в памяти, точно все это было вчера… Дальше я уже не слушал и незаметно вышел из гостиной и очутился на улице. Где и как провел я этот день — не помню. Помню, что был где-то за городом, на островах и вернулся домой поздно ночью. Ночь я не спал… Мне все казалось невозможным, чтобы эти чудные глазки… это лицо Мадонны… и такое лицемерие… такая ложь… То, что я пережил в эту ночь, непередаваемо, да и что об этом говорить… Одно только знаю, что, несмотря на опозоренное свое чувство, несмотря на обман, я все-таки любил это бедное лживое создание и бесконечно жалел его… Вот подите же! — как бы оправдываясь, проговорил Матвей Иванович и виновато взглянул на меня.
— Что ж было дальше? Зачем вы женились?.. Не понимаю.
— Первое время я хотел отказаться от женитьбы, но, подумавши, решил, что мой отказ окончательно погубил бы девушку… Отец, повторяю, был суровый человек и узнай, что его девица-дочь готовится быть матерью — не остановился бы ни перед чем… В нем крепко засели предрассудки, и не такой он был человек, чтобы простить… И кроме того, ведь, я любил ее… И на другой день я пошел к ней… Должно быть, я очень был бледен и подавлен, потому что она испуганно взглянула на меня и спросила: «Что со мной? здоров ли я?» И заметив, что я не поцеловал ее, как целовал обыкновенно при встрече, — она обвила мою шею и, прижимаясь ко мне, еще тревожнее спросила, что со мной, отчего я вчера не был…
Я тихо высвободился из ее объятий и сказал, что вчера имел несчастье слышать ее разговор. Она вся так и обомлела. Ужас и стыд исказили ее прелестное лицо, она поспешила закрыть его руками. А мне хотелось плакать. Мне было так жаль ее, и я ее так любил и знал, что я ей противен! Я просил ее меня выслушать, и когда она, убитая, сидела опустив голову, — я сказал, что люблю ее по-прежнему, что она так же будет свободна, как и теперь, и никаких прав мужа предъявлять не буду, и если нужен будет развод, я к ее услугам и вину приму на себя…
Слезы катились по ее бледному лицу, и она прошептала: «Добрый вы!»
— И согласилась на вашу жертву? — с досадой перебил я.
— Положение ее было безвыходное и, наконец, как потом оказалось, она не вполне доверяла моему отречению от супружеских прав и думала, что я великодушием хотел купить ее любовь и пользоваться ее ласками. У нее взгляд на мужчин был, как видите, далеко не возвышенный.
Через две недели мы обвенчались и в тот же вечер уехали за границу. Старик-адмирал как-то особенно сердечно простился со мной и, между прочим, спросил: иду ли я на фрегате летом в Тихий океан. Я отвечал, что иду, и крепко пожал ему руку. Он с соболезнованием покачал головой. Кажется, он догадывался о чем-то и вычеркнул из списка приглашенных на свадьбу молодого статного полковника.